— Словно иней на оконном стекле.
— Да. — Поченгло сглотнул слюну. — Какие-то вещи помню, какие-то — досказываю. Вот вы говорите: Авраам Фишенштайн — для того, чтобы получить учредительный капитал от человека, которого мы купим вместе с душой за федоровскую идею воскрешения всех и вся. А я говорю: История, подстроенная под Федорова — все затем, чтобы вы могли воскресить своего фатера. И о панне Елене тоже говорю. — Он оперся костяшками пальцев на столе, нацелил в меня свой ястребиный нос и глубокие, темные глаза. — А вот теперь скажите: а я являюсь правдой?
Не выпрямляющимся пальцем я указал на трубку, лежащую по правой руке Поченгло, за кофейником и сахарницей.
— Что это у вас?
Тот вздрогнул.
— А, это мне Никола подарил. Чтобы я знал, когда будет самое время начать восстание.
— Поглядите в него.
Тот прижал цилиндрик к глазу, глянул, пожал плечами.
— Лето.
Я поднялся с места.
— Когда интерферограф вновь покажет только два огонька, вот тогда спросите у меня о моих планах на сколь угодно отдаленное будущее, а я вам отвечу. Спокойной ночи, компаньон.
Как только я поднялся с места, к Поченгло туг же приблизились секретарь и слуга-китаец. Пан Порфирий сидел, не двигаясь, а они прыгали вокруг него. Дымы обрамляли эту картину, звезды прикрыли ее сверху, снизу же размещалось зеркальное отражение ночи. Поченгло сидел, наполовину повернувшись в сторону Холодного Николаевска, не очень надежно оперев локоть среди предметов сервиза, вторая рука свесилась; пиджак пошел некрасивыми складками на спине и шее, белая сорочка наполовину расстегнута; глинистые тени залепили ему глазницы. Я подумал: подавленный человек.
Но эта мысль тут же улетела в сторону. Я сбежал по лестнице, перескакивая по две ступени. И без того сердце билось в ускоренном ритме. Я выиграл! Удалось! Замерзло, как мне хотелось!
Первого же встреченного штатовского мальчикая послал за Зейцовым. На куске чистого листка взятым у Иертхейма карандашом я написал, кого должны искать в Иркутске люди Поченгло. У меня не было ни лампы, ни свечки; я сел в оконной раме и писал при свете звезд. Гнус и голоса беженцев, кочующих по городским пожарищам, наплывали ко мне с волнами теплого воздуха. Один раз я поднял голову, глянул на панораму огней Иннокентьевского под яркими созвездиями. Здесь будет наша столица, сказал я про себя, новый город, уже не под царским именем. Здесь разместится штаб-квартира Товарищества Промысла Истории. Ведь Дороги Мамонтов не поменяли свои направления в земной коре. Вновь вздымутся здесь высокие башни; ведь черная физика не изменится, те же самые уравнения определят нам безопасную высоту. Вот только город этот с самого начала будет возведен по архитектурным законам Царствия Тьмы, на перемороженной материи. Например,мы вообще не станем тянуть железных дорог по поверхности земли и подвергаться несчастным случаям как на Зимней или Кругобайкальской железной дороге — мы протянем воздушные рельсы, подвешенные на зимназовых струнах. А отсюда, из моего кабинета…
Появился Зейцов. MijnheerИертхейм, накачавшись тьмечью, заснул в нижнем углу, завернувшись в бекешу и ковер; я прижал палец к губам, приказывая русскому не шуметь. Тот вручил мне полтора десятка конвертов и шепнул, что это почта, направленная на Круппа и пришедшая мне еще перед Оттепелью — Зейцов все это скрупулезно выискивал до самого конца, из завалившейся Башни вытащил несколько ящиков с книгами и документами фирмы; сейчас же ему вспомнилось, что там были и письма. Я сердечно поблагодарил его. После этого я дал ему список; тот пробежал по нему взглядом, щуря глаза. Тут же пообещал принести мне керосиновую лампу. Затем прочитал список еще раз. Я взял его под руку и сообщил, что учреждаю фирму вместе с премьером Поченгло — не хотел бы он работать на меня? И вот тут он меня изумил, поскольку я был уверен, что тот станет от всей души радоваться — он же замялся, прикусил губу и вывернулся еще до того, как я смог замкнуть его в дружескую доверительность. Что же, Лето, подумал я, это уже совершенно не тот человек. Но тут Зейцов передумал, сказал, что с огромной охотой, поклонился и вышел.
Я разорвал первый конверт. Пятилетней давности вызов в прокуратуру. Правильно, ведь, благодаря чертову Вульке, я принял участие в покушении на жизнь генерал-губернатора. Под властью Империи Романовых меня разыскивают как государственного преступникас гарантированным смертным приговором. Похоже, до конца жизни мне не удастся пересечь границ Соединенных Штатов Сибири. Разве что Поченгло предоставит мне дипломатический статус…
Таких чиновничьих писем было с полдюжины; я их все выбросил. Затем вскрыл конверт со штампом почты Британской Короны. Письмо без обратного адреса прибыло на байкальские берега через Гонконг и Владивосток. Я подался поближе с ярким звездам Азии.
29 октября 1928 года
Fortaleza da Guia,
Cidade do Santo Nome de Deus de Macau
Мистер Бенедикт, мой дорогой,
неблагодарность хуже воровства, а время — это дикая стихия; пишу, чтобы заключить перемирие с охваченной гневом совестью. Вчера я зашел к старому китайцу, который прочитал предсказания Книги. Когда же в последний раз спал, мне снилось то же самое. Вижу это в море и тучах, в лабораторных светенях: что среди живых Вас нет. Только я не могу согласиться с очередной обидой. Ни Вы меня не простите, ни разрешения не дадите. Но написать я обязан.
Я вовсе даже не бездушный человек, занимающийся только лишь числами и машинами, каким меня частенько называет Кристина, да и Вы сами, думаю, могли сохранить подобную картину в сердце. Ведь мы по-разному смотрим на других, совершенно иначе – на себя. Заметив в чужом теле, под чужим именем поступки, слова, чувства, в которых сами не менее виновны, мы нередко выдаем совершенно противоположное мнение: и вовсе даже не по причине некоей ярого лицемерия, но в откровенной уверенности в собственной правоте. Не говорю, что на моем месте вы поступили точно так же (хотя, действительно — Вы поступили бы так же). Я вспоминаю об этом лишь затем, чтобы Вы теперь четко увидели, каковы причины моих поступков. Это письмо — не объяснение, это всего лишь инструкция, ведущая к объяснению: поглядите в самого себя, и Вы поймете. Если бы мы поменялись душами — разве кто-то заметил бы разницу?
Только лишь спустя годы мы узнаем, с чем мы повстречались в молодости. У меня был брат, во стократ более способный, чем я, он умер еще подростком, когда неудачно упал с лошади. Я неоднократно задумывался над тем, мог бы я с той же страстью заняться иной карьерой, направленной, к примеру, на семейную жизнь и межчеловеческое счастье, на воспитание детей и любовь к женщине. Но то, что нас выделяет — меня, Вас и других, нам подобных – это определенная чувствительность к Правде, причем, к ее высшему проявлению, не порожденной исследованиями духовного нутра, ни исследованиями общественной жизни — мы с вами не поэты, судьи, политики, врачи — но самим глубинным порядком действительности — мы математики, физики, химики, открыватели загадок бытия и изобретатели методик использования чудесной натуры окружающего мира. Можно ли повернуться спиной к такой Правде? Кто из зрячих по собственной воле выцарапает себе глаза, раз уж пришлось жить среди миллионов слепых? Это о нас писал Платон. Его тени — это светени, его свет — это тьвет.
Богу понравилось проводить на свете эксперимент под названием «Никола Тесла»; только этот эксперимент близится к концу. Тело дрожит сильнее всего, когда собирается гроза, и в атмосферных глубинах нарастает гром; ибо удар молнии — это бесконечно краткий финал. До сих пор я был уверен в том, что молния только ударит, что надлежащая кульминация еще передо мной — теперь же я уже вижу форму этой молнии и слышу предварительное дыхание грома, от которого задрожит земля. Многих из моих предыдущих предприятий мне не разрешили довести до конца, на пути становились люди или обстоятельства; многое я и сам забросил в погоне за более великолепными вызовами; те же, которые удались, те, по большей части, тщательно забыты или приписаны другим. Но вот в этом я не проиграю: это я разобью Лёд.
Я почувствую это в сердце с первым же ударом машины: вполне возможно, что таким образом я убиваю и Вашего отца. Но Вы бы сделали тоже самое. И скажите: почему? Слушаю Вас.