— Я знаю… С Петром Струве во главе правительства и социалистами, уже два десятка лет заседающими в Думе…
— Но, может, лучше рассчитывать на какую-нибудь резню на фронте и уличные бунты… И на голод в деревне. Хотя, до сих пор от голода умирают довольно покорно, ни дворян, ни чиновников не режут, Пугачева не помнят. — Альфред сделал скептическую мину. — Ну и армия, прежде всего — армия; не один иди пара взбунтовавшихся кораблей, но полки… дивизии…
— Которые как раз начинают возвращаться в страну.
— Экономика должна сдвинуться, это точно, — согласился я. — Хотя и не знаю, будет ли это хорошим известием для ростовщиков.
Фидельберг хлопнул себя по потному лбу, что прозвучало как приличная пощечина.
— Да, пан Бенедикт, дед уже…
— Да, Мишка, хорошо что напомнил! — разулыбался я. — Будь так добр и спроси у старика, не одолжит ли он мне в неожиданной жизненной ситуации хотя бы десятку? Меня ждет долгое путешествие, расходы…
— Спасите меня, все архангелы! — Фидельберг подскочил и, отступая тылом через ресторан, махал перед багровым лицом огромными лапами, одновременно делая знаки против сглаза. — Подобного рода посредничество мне и так уже много стоило! Езжай уже, езжай!
Альфред провел его взглядом.
— Бенек, честное слово, ты не обязан был отдавать сейчас, если…
— Да ну! Прежде, чем потребуют возврата, необходимо туг же попросить следующий заем — и тогда они радуются, что ушли с целым бумажником.
— Ну, раз так. — Альфред погасил окурок, застегнул пиджак, поднял папку. — Так когда ты выезжаешь?
Я крутил в руках легально-нелегальную брошюру Мишки, напечатанную на папиросной бумаге, заполненную мелкими и плохо читаемыми буковками — дюжина статей с сомнительной орфографией, густо усеянных восклицательными знаками, с одной ужасно замалеванной карикатурой и одним стихотворением Есенина в самом низу последней страницы.
— Завтра.
— В Сибирь, говоришь. Через Тюмень и Иркутск, так?
— А что?
— Да нет, ничего… — Альфред помялся, задумался. — Когда я получил ту награду из Кассы Мяновского… Их, в основном, финансируют восточные богачи, поляки из Азии, с Кавказа, с Дальнего Востока. Ты был тогда на банкете?… Нет, кажется, нет. Там я познакомился с одним из этих магнатов мехов, золота, угля и зимназа, он учредил несколько стипендий для молодых математиков из института… Белецкий или Белявский…
— Так что?
— Разнюнился за водочкой, я прямо подумал, что начнет мне свою родословную цитировать; едва избавился от него, это ж такая натура, что небо нагнет и в горло тебе запихнет. К каждым праздникам присылает мне совершенно ужасные открытки с поздравлениями и обещает, что как только вновь попадет в Варшаву… Таак, найду его адрес, напишу тебе рекомендательное письмо. Может, на что и пригодится. Поезд отходит с Тереспольского[15]?
— Угу.
— Держи хвост пистолетом! Не дай себя пожрать лютам! Не сдавайся Льду!
Прикусив язык, я складывал брошюру в геометрические фигуры, Есениным кверху.
О пальце пана Тадеуша Коржиньского
Не по отношению к каждому кредитору можно позволить применить тактику, которая срабатывает в отношении Абезера Блюмштейна; не с каждым стоит так поступать. Прямо от Хершфильда я отправился на Белянскую, домой к Коржиньским. Хозяина я застал, меня пригласили в салон. Я долго очищал сапоги от снега и грязи под присмотром слуги, прежде чем тот впустил меня на паркеты и ковры. Из ясно освещенного вестибюля, по широкой деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. Пахло корицей и ванилью. Из глубины коридора до меня доносились женские голоса и, похоже, голос Стася. Здесь горели газовые лампы, но в салоне на окнах еще не затянули тиковые шторы, не опустили занавесок из английского ситца. Под темным небом, затянутым снежными тучами легко забыть, что, по сути своей, у нас здесь лето, что Солнце восходит и заходит по-летнему. Сквозь зимнюю ауру к земле не поступает столько тепла и света, сколько должно быть в июле, тем не менее — все равно, это июльское солнце — достаточно посмотреть, под каким углом оно бьет сквозь тучи, как отражается от снега, какими цветами окрашивает стекла. Окна салона выходили на запад, и здесь царил совершенно странный полумрак зимне-летнего вечера, серое свечение.
15
Тереспольский вокзал (ныне «Варшава-Восточная). Его возведение связано со строительством Варшавско-Тереспольской железной дороги, в рамках которого в 1866 году был сдан в эксплуатацию Тереспольский вокзал (называемый еще Брестским) (Dworzec Terespolski (Dworzec Brzeski)), который был расположен приблизительно на полпути между нынешним вокзалом и улицей Тарговой. Этот головной вокзал, в основном, обслуживал поезда в направлении Бреста и Люблина. Единственный из немногочисленных варшавских вокзалов, он избежал крупных разрушений со стороны отступавших в 1915 году российских войск.
Во время перестройки Варшавского железнодорожного узла, начатой в 1919 году, вокзал был перестроен в узловую станцию, и с 1933 года стал элементом варшавской окружной линии.
В первые дни сентября 1939 года вокзал подвергся неоднократным бомбардировкам, многие эвакуирующиеся жители Варшавы были ранены. Помощь им несли варшавские харцерки (участницы движения харцеров — польских скаутов) и ученицы, часть из которых погибла 5 сентября во время очередной бомбардировки. Их памяти посвящен памятный камень, установленный напротив одного из входов в вокзал со стороны улицы Киевской (Кийовскей).
В 1944 году здание вокзала было разрушено. После войны его функции взяли на себя временные объекты, названные «на вырост» «Восточным Вокзалом» (Варшава-Восточная) — Прим. перевод. + Википедия.
За интерес к варшавским реалиям (и требование их разъяснить) приношу благодарность С. Тарадейке.