И винтовки в плен попали, боевое оружие, которое терять никак было нельзя. Хотя с этим как раз не так паршиво, Петрову теперь все равно. Буряту тоже один черт, на нем ружье записано не было, а на Семенове был записан пулемет, не винтовка. Так что с этим претензий не будет, когда к своим выйдут. Вот с Лехой этим может быть худо. Черт, так радовался Семенов, что удалось его приодеть, да еще и в летное, качественное обмундирование. Теперь германцы к нему цепляться будут: видно же, что не пехота, а воздушные силы. Одна радость, что покойник в болоте не командиром был, всего только старшиной, иначе бы точно серьезно занялись бы Лехой сразу. Но раз везут куда-то, да еще и на машине, значит, еще могут заняться. И Семенов, наклонившись к уху Лехи, тихо, но внятно прошептал:
– Ты не вздумай, сукин кот, трепаться им, что из будущего, дескать!
Потомок мрачно кивнул, стараясь, чтобы это было незаметно. Проскочило: как раз конвоиры отвлеклись на что-то их заинтересовавшее. Глянув туда, куда они смотрели, Семенов сразу и не понял, что это такое. С его положения, сидящего на полу в машине, дороги было не видно, а вот трех мужчин и женщину в гражданской одеже – городской, как он успел заметить, – видно было достаточно хорошо, потому что эти четверо не стояли на дороге, а были развешены на сучьях деревьев довольно высоко. Зрелище такое было в новинку Семенову, раньше ему повешенных видеть не доводилось ни разу в жизни, и теперь ему стало еще страшнее, тем более что конвоиры весело ржали, тыча пальцами в удаляющиеся тела с одинаково свернутыми набок головами. Боец еще успел порадоваться, что из-за пыли лиц у мертвецов толком видно не было. Леха тоже глядел на это зрелище, открыв рот от удивления, только азиат безучастно сидел, опустив глаза в пол.
Конопатый конвоир горделиво посмотрел на пленных и что-то снисходительно пояснил, улыбаясь.
Семенов ничего не понял из сказанного, вроде слово «коммунистен» проскочило…
Машинка бодро перла дальше. На душе становилось все тоскливее и тревожнее. Потому как сначала еще было как-то не вполне понятно, что произошло. То есть понятно, но все же не совсем. Не вполне отчетливо, что ли. А вот теперь дошло.
Проехали километров десять, дорога стала шире; правда, трясти меньше не стало. Наконец остановились, конопатый достал те самые петровские бумажки, ловко спрыгнул на землю и заорал кому-то, видно, своему знакомому:
– Alter! Guck mal! Was ist das?[23]
Подошедший сбоку голый по пояс белобрысый парень в очках с интересом взял бумажонки, пролистал их, бурча под нос что-то вроде:
– … er hat wie einen Vogel geschriebt. Was ist das fur die Scheisse?[24]
– Ist das interessant, Gustav?[25] – поинтересовался другой конвоир, когда парень в очках прошерстил всю тощенькую стопку листов. Парень глянул на сидящих в полумраке кузова пленных и спросил почти без акцента:
– Ваши бумаги?
Семенов тут же отозвался, привстав:
– Так точно! На самокрутки взяли, на дороге валялись. Мягкая бумага, хорошая.
– Latrinenpapier[26], – уверенно резюмировал очкастый парень, махнув рукой в сторону.
– Saugut, – разочарованно отозвался конвоир и тут же вызверился на все еще сидящего на корточках Семенова: – Du schaebides Wesen! Setz dich auf dein funf Buchstaben![27]
Сказанное было непонятно совершенно, но характерный жест и злое выражение конопатой хари сомнений не оставляли, и потому Семенов послушно сел как раньше, обалдело оценивая виденное только что. А конвоир грустно сказал напарнику с винтовкой:
27
Вот невезуха! – Ты, скотина! А ну сел на свои пять букв! (