Петров в очередной раз удивил Семёнова — неожиданно дружелюбно накинув на плечи трясущегося в колотуне Лёхи свою шинелку и начав успокаивать клоуна, говоря вразумительным голосом и довольно убедительно всякие подходящие утешения. Выглядело это так, будто Петров — дока в этих делах. И, пожалуй, Семёнов не стал бы вмешиваться, если б не видал своими глазами совсем недавно, как покойный ныне Уланов действовал в такой же ситуации. Авторитет умершего взводного для бойца был незыблем, потому он решительно отстранил своего товарища, удивленно посмотревшего на него снизу, рывком вздернул Лёху за плечи так, что тот поневоле встал стоймя, и затряс страдальца как грушу, одновременно свирепо и громко спрашивая:
— Можешь трястись сильнее? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?
И Петров и Жанаев оторопело таращились на Семёнова. У Жанаева даже самосад посыпался из недозаклеенной самокрутки. Лёха попытался, было отвечать, но от тряски у него аж зубы лязгали. Наконец он злобно отпихнул вцепившегося в него Семёнова и толкнул его в грудь.
Боец не обратил на это внимания, а приказал горемыке приседать. Теперь уже трое таращились с удивлением, но, тем не менее, Лёха приседать начал. Плохо приседал, отметил про себя Семёнов, старшина Карнач такие приседы в зачет бы не посчитал, но все‑таки приседал.
Первое обалдение прошло, Жанаев суетливо и бережно стал подбирать рассыпавшиеся табачные крошки, Петров закрыл полуоткрытый от удивления рот, а Семёнов, тоном лектора из общества «Знание» растолковывал приседающему и дрожащему одновременно Лёхе, а заодно и своим приятелям свои действия:
— Когда человек волнуется, у него в кровь такое вещество попадает — орденалин! И если человек вот так задрожал, то надо, чтобы он дрожал сильнее и вообще работал мышцой…
— Какой мышцой? — удивился Петров.
— Ну, всей, какая есть — гордо ответил знаток человеческой физиологии Семёнов.
— Ишь ты… Вумный як вутка. Только не летаешь — буркнул Петров.
— Это мне Уланов рассказал — заткнул сослуживцу фонтан лектор. Против авторитета покойного взводного Петров возникать не стал, сидел, помалкивал.
— Так вот ты, Лёха, должен приседать пока дрожь не кончится. Тогда, значит, орденалин в тебе кончится, и мы тебя спать уложим, а я тебе еще и водки дам пару граммулек. Только ты уж соберись — идти далеко надо будет, пока к своим выйдем.
— Адреналин — пропыхтел, наконец, первое слово приседающий.
— Вот, Петров, а ты мне не верил! — укорил сидящего бойца Семёнов.
— А если б спать сразу уложили? — все — таки огрызнулся Петров.
— А тогда у него могло бы сердце остановиться, и он бы помер. Уланов говорил, что у них так еще в Империалистическую солдатик один помре. Тоже после боя его заколотило, его уложили, шинелками накрыли — а он потом и не проснулся. Вот фершал им и растолковал что да как. А я видел, как сам Уланов тетку на станции успокаивал — ее тоже колотун тряс. Он мне тогда все и растолковал, как есть — гордо закончил Семёнов.
Крыть Петрову было нечем, а и Лёха трясся уже куда тише. Наконец эта пляска святого Витта с приседаниями кончилась, и обессиленный гость из будущего сел на траву.
— Водки выпьешь? — спросил Семёнов, с неохотой доставая «мерзавчик».
— Молока лучше — пролепетал голодный и обессиленный Лёха.
— Молока — это мы мигом — отозвался Семёнов и кивнул Петрову. Тот передал каску с надоем и поддержал ее, пока Лёха пил. Сам бы клоун ее точно сейчас уронил — ручонки — то и так не сильно шибкие у него, да еще и ослабел. Потом Лёху совсем развезло, ему помогли добраться до лежбища Семёнова, где потомок свернулся клубочком и вырубился.
— И что теперь делать будем? — задал в воздух вопрос Петров.
— Я буду чуни для этого дурня шить. Потом двинем на восток к своим. Лучше по лесу, на дорогах германцы сигают. Найдем, кого старше званием — сдадим ему этого корешка, пусть разбираются.
— Может, сами поспрашиваем? Вдруг чего полезного расскажет? — не утерпел любопытный Петров.
— Вот сомневаюсь я сильно — проворчал Семёнов, поглядывая на похрапывающего уже Лёху. Блестящий исход лечения как‑то сразу задвинул Петрова на задний план и Семёнов уже и держался по–другому, уверенно. Не так уж Петров и страшен, в конце‑то концов, разве что язык хорошо подвешен.