Вот тебе и с четверга на пятницу…
Вот тебе и в руку, в летнюю ночь и в душу мать!
Библиотека отрыгнулась мне тысячекратно — мне снился звездолёт аннунаков. Нас, то есть. И было нас на том звездолёте никаких не тринадцать, а шестеро: Тимка с Томкой, Лёнька с Лёлькой да мы с Антохой. Причём, глядя на двойника, я сильно подозревал, что это не я на него смотрю, а наоборот — уж больно он был я…
Летели мы видимо на Землю и видимо всё с той же поперек горла уже стоящей миссией: обжить и населить. Зачем на борту молодёжь, сомнений не вызывало: девчата вышивали по рубке в фатах поверх скафандров. Отчаянно довольные и в явном предвкушении. Для чего в экипаж назначили меня с клоном, оставалось загадкой.
Похоже, от её неразрешимости и начался припадок.
Я вдруг взялся скакать по рубке, пытаясь сорвать с девчачьих голов невестины наряды. Меня трясло и вело вразнос от внезапного осознания, что ничего этого теперь не нужно. Что никакие Лёлька с Томкой не Евы — всё равно ведь не от них пойдёт род людской. Что коли уж мы пришельцы, так пришельцами быть и надо, и весь этот фарс с игрой в парочки кощунствен. В каковой связи я решительно настаивал на дальнейшей, а ещё лучше пожизненной непорочности девочек, а заодно и мальчиков. Я орал, что богам следует вести себя поплатоничней, что хватит уже животных вольностей. Что ладно вы двое, большие, а маленьких-то зачем за собой тянуть? Что глаза б мои не глядели. Что если так, давайте меня вообще катапультируем, потому что нет больше никаких сил участвовать в этом скотоложстве, в смысле присутствовать при нём, попуская и поощряя дальнейшим своим молчанием…
Девочки хныкали и цепляли тюль обратно на головы. Напуганный Лёнька ревел вместе с ними. Тимур продолжал вести корабль, делая вид, что его лично эта безобразная истерика не касается. Антоха шумно потягивал чай с лимоном и глядел на меня бесконечно скорбно и сострадательно.
И если четверо юных были несомненные боги, то из нас двоих богом был он один…
Когда они разбудили меня, уже вечерело.
Главное, открываю глаза: сидят передо мной, как эти, на корточках и хихикают:
— Вы чо? — не понял я.
— Да мы тебе тут это…
И суют, понимаешь ли, в нос каждый по яйцу. Крашеному!
— Не то чтобы Христос вот так уж прямо и воскрес, но…
— Тимк? Так ты сегодня, что ли, именинник?
— Не без этого.
— Вот ведь как с бухты-то-барахты…
— Ой да не беспокойся ты, у нас вон и торт припасён, — кивнула Лёлька на столик.
Припасённый торт был сооружён по всем пасхальным канонам — типа низенького кулича и глазурью залит (да уж, кур они вчера потрясли основательно). А главное — чудо-десерт был утыкан двумя десятками малюсеньких свечечек отчаянно кустарного производства. Ох ты, Лёленька наша Лёленька, цены тебе нету.
— Только сначала надо сказать воистину воскрес и поцеловать во все щёки, — продолжала бесценная. — Ну? Давай: Христос воскрес, воистину воскрес!
И подставила свои пухленькие. И я неловко пригубил — в ту, и в другую, и опять в ту.
— Теперь его, — велела она, потирая ланиту, которой досталось дважды.
— Мы лучше потом, — отшутился Тим, а я вспомнил разговор на чердаке и догрузил:
— А то ещё понравится…
— Да ну вас, клоуны!
— Ну ладно, ладно: на, — смилостивился Тимка и сам троекратно обнёс мои щёки целованием.
На такое я рассчитывал меньше всего. Думал до лобызаний — хотя бы и ритуальных — мы с ним ещё не сроднились.
— А сами чего ждёте?
— А мы уже, — отчиталась Лёлька и тут же затараторила: — Вставай давай, умывайся иди и всё остальное, у нас шашлык готов, иди, говорю…
Шашлык был тоже куриный: прямо за дверью доходили над жаром нанизанные на веточки куски одной из наших ряб, напомная прошлогоднюю гулянку, но я прогнал нехорошие мысли и двинул умываться и всё остальное.
Вернулся прямиком к столу, устроенному тут же, на траве. Подрумянившаяся дичь (хоть и домашняя, а — дичь) уже перекочевала в миску. А на скамеечке поджидал незабвенный штофик из погребка, наполовину ещё не пустой.
— Ну чего: за тебя Тимур, — сказал я. — За двадцать за спиной… не путаю?
— Вообще-то за девятнадцать пока…
— Ну, это не меняет… И за лет, скажем, сто девятнадцать наперёд.
— Эге! А жирно ему не будет?
— А чего жирно: патриархи по шестьсот с лихом себе позволяли, и ничего.