Попробую, — поблагодарил он и велел себе не смотреть.
Вот только велеть-то себе ты можешь что угодно, а глаза не обманешь: глаз — он на то и даден, чтобы видеть. И он, подлец, видит, сколько ты его в сторону ни отводи, и одна на него при таком раскладе управа — выколоть к лешему! но их всего два и оба жалко…
«Вам ничего не постирать?» — ангельски прокурлыкала соблазнительница, сделав акцент на «вам», выбранном в качестве утончённого оскорбления. «Спасибо, — вежливо парировал Палыч, — мы уж как-нибудь сами». «Ну, сами так сами, кушайте вон тогда» (Томка была откуда-то с-под Белой Церкви, и все эти кушайте, шо да це придавали её разбитному образу дополнительного шарму). Предложила, облизнулась и зачастила дебелыми белыми ножищами прочь. И засопранила: Лёнябегисюдакорми-и-итьбуду…
Ага! Грудью! — чуть не тявкнул вдогонку мой саркастичный многотерпец. А хлопчик мчался уже навстречу прелестнице — бездумно счастливый и в точно таком же набедренном недоразумении. «Ну вот мне ещё осталось фиговый листок на хрен прицепить и полный комплект», — подумал Тоха, и взгляд его снова упёрся в застиранный гипюр на кусте…
Вытворять понемногу принялась и Лёлька. Она возвращалась всё позже, а в последнее время завела моду не появляться до самого утра. Выговаривать было нечего, и я не выговаривал — да пусть себе течёт, как течёт, если уж потекло…
Так и теперь: проснулся среди ночи, увидал, что постель снова не разостлана, слез с печи и понёс нужду до ветру. Однако в сенях тут же перехотелось: услыхал голоса.
Ворковали мои голуби негромко, и слышал я через слово. Видимо, Тим проводил сестрёнку до крыльца, да, видимо, засиделись. Видимо, он обнимал её — прохладно ж. Ну и, видимо, вообще…
То есть, что от меня требовалось: порадоваться и двигать назад (ну не переться ж мимо, типа, продолжайте-продолжайте, я щас, надо мне). Вместо же этого я присел на первый попавшийся мешок и обратился в слух. Совесть дёрнулась было, но я послал её туда, откуда возвращаются не скоро. Надоело додумывать — хотелось подстрочника. А побыть джентльменом ещё успею.
Ну, и чего там у вас? Я чувствовал себя юным Хокинсом, залезшим лунной ночью в бочку из-под яблок…
— А ты это серьёзно говорил?
И что же это он ей такого наговорил, интересно?
— Когда?
Умница, Тима. Почаще уточняй, а то тут не все догоняют.
— Ну там, за озером… Когда на муравейник наткнулись…
Да уж: сразу всё на свои места встало…
— Конечно, серьёзно.
Она помолчала.
— А ему сможешь повторить?
— А ему-то зачем? Это нас с тобой одних касается.
Ясненько. Цветочно-конфетный этап в разгаре, и в чём-то там он ей там давеча признался. А она, вишь, желает, чтобы по уму, на семейном как бы совете. Так держать, девонька! Нам ведь, патриархам, только дай волю, уж мы…
И тут ухо уловило настойчивое Лёлькино «Не надо!».
Ах ты, батюшки! Вот он, классический цугцванг. И что теперь?
Вариант первый: выскочить и гнать настырного донжуана пинками — тебе же сказано: нет, чего непонятного? Со всеми вытекающими вариантец. С окончательным переходом войны из холодной фазы в горячую… Вариант другой: валить под простынку и делать вид, что засыпаю и ничего не слышал, пусть сами разбираются, а утром прятать глаза, оправдываясь тем, что если уж кричала, кричать надо было погромче. И поконкретней: «Помогите!» или что-то вроде того.
В общем, я склонялся уже к плану А, и от него меня спас Лёлькин же шепот:
— А потому что он ясно сказал: не ходите!..
Дальше Тимкино невнятное бормотанье, и опять она:
— Ну давай тогда утром так прямо и скажем…
— С какой стати?.. Он же ходил, почему нам-то нельзя?
— Да потому что!.. Он в твой лес суётся? Нет. Вот и ты в его дома не лезь.
— Я, между прочим, мог тебе вообще не говорить.
— Ну и пожалста, не говори. И делай что хочешь. Может, я тебе вообще мешаю? А? Ты скажи. Мешаю?
— Лёль, чего ты…
— Ну и сиди один и вытворяй себе. Давайте все по одиночке будем: ты там, он тут, а я тоже куда-нибудь… в баню вон!
— Ты чего злишься-то?
— Да потому что достали уже. Один упёрся, другой надулся, а я носись как эта… Вот уйду правда в баню, и чо хотите. И пока между собой не разберётесь, на глаза не появляйтесь…
— Да он-то при чём? Это же я…
— Да вы все ни при чём…
— Ну Лёльк…
— Ты понял, нет? В дома без меня не ходи, да?
— Да.
— Ну правда, Тим.
— Да правда, правда…
— И насчёт него подумай.
— Ладно…
Знали бы вы, птенчики мои, как тошно слушать про себя в третьем лице!
И тут птенчики замолчали. И через пару минут я ощутил себя Антохой, прислушивающимся к неясным шорохам со стороны уединившихся Томки с Лёнькой и доводящим себя толкованием каждого из них до неистовства, название которому мне ещё предстояло найти. И я прокрался в горницу, воровски притворил дверь и водворился на печь. Потерпи, брат, сказал я поднявшему меня брегету, и себе на удивление тут же провалился в небытие…