— Не торопись, — отнимает она посудину, — погоди немножко, потом ещё дам.
— Щас дай.
— Потом.
— Нет, щас!
— Да хрена тебе!
— Ну не напился я, Лёль!
— И чего теперь? Теперь, значит, никогда уже не напьёшься.
И тут я понимаю: ой, что-то не так. Вот что только?
То есть, как это что? Да майка на ней — та, мамкина, в полосочку. Откуда здесь взялась?
— А-а-а! — прочитывает девчонка ужас у меня в глазах. — Дошло! Хочешь, ущипну?
И щиплет за щёку. Изо всех сил, как будто выдрать кусок пытается. А мне не больно.
— Ты кто? — спрашиваю.
— Начина-а-а-ается…
— А где Тим?
— Да что же вы все на нём помешались-то! — говорит она моим голосом и хватает забытое отцом ружьё.
— Нет! — ору я и просыпаюсь по-настоящему.
Просыпаюсь туда же, на палати. Мокрый как мышь: под одёжами в горячем поту, снаружи в холодном. Напротив Лёлька на табурете. С тем самым ковшиком. В своё одетая. Первым делом кошу глазом вдоль стены: нет ружья. Колун у стены. Тяжеленный Дедов колун.
Ну хоть так, что ли…
— Попьёшь? — спрашивает Лёлька как ни в чём не бывало и снова идёт ко мне, помогает поднять голову и снова подносит ко рту…
— Погоди, чего это? — отшатываюсь я от бьющего по ноздрям терпкого духа.
— Отвар, — удивляется она. — Я разные уже бадяжила. У бабки там куча банок с коробками. Да не бойся, я сама сначала пробовала. Нормально…
Делаю глоток — правда, нормально. Хорошо даже.
— Ущипни меня, — прошу я заговорщицки.
— Это ещё зачем? — удивляется она и чмокает в лоб.
— Подумал, что сплю.
— Да нет уже. Можешь поверить. Ещё будешь?
Буду!
Всё: точно очнулся.
И приподнимаюсь на локтях, полуусаживаюсь, вытаскиваю руки из-под вороха покрывал, забираю жестянку и пью, пью, пью — медленно, глоточками — до конца.
— Ну что, кормить тебя?
— Успеется… Тима позови.
— Не могу.
— В смысле?
— Я велела ему уйти.
— Куда уйти?
— Вообще: уйти и всё…
— ?
— Ну, прогнала я его.
Тут вам, наверное, театрального эффекту не хватает. Или даже киношного. Тут, наверное, последний глоток должен был попасть в дыхательное, и мне полагалось бы зайтись в кашле и выронить ковшик, и он с полминуты ещё дребезжал бы на половице в вязкой тишине, пока не замер. И безымянный оператор только после этого дал бы один за другим два крупных плана: прищуренный её и обалделый мой.
Но ничего я не выронил, и ничего не задребезжало.
— Не понял. Как прогнала?
Лёлька тяжело вздохнула.
— Это был единственный выход.
О, боже! Вот он, театр-то! Наивный детский театр одного актёра. Ну можно же просто и ясно: так, мол, и так, я попросила взять меня на уток, а он — перебьёшься, сиди вон за дядькой следи, а я ему… в общем, слово за слово… или что там у них ещё ужасней стряслось… Нет же: единственный выход! Всё кончено! Рубикон сожжён! Жребий кинут! Аллес капут! Ту би ор нот ту би, дядя Андрюша, чтоб нам всем теперь провалиться!.. Терпеть не могу.
Хотя сам чаще всего именно так и выдаю, чтоб мне как раз и провалиться, если что.
— Чего ты несёшь? Какой ещё выход?..
Вместо ответа она вытащила из кармана и раскурила заранее набитую трубку.
Мою дедову трубку.
Затянулась. Не заперхала.
— Вот оно, значит, как…
— Ага.
Это было больше чем бунт. Это было то самое кто тут временные слазь, кончилось ваше время…
— Нравится?
— Пока не очень… Хочешь? На.
— Брось, — не то попросил, не то приказал я.
Она пожала плечиком. Деловито сплюнула в занявшийся уголёк и сунула чубука обратно в карман.
— Нет. Совсем выкинь.
— Зачем? Просто не буду больше.
— Лёль…
— Я сказала…
— …выбрось, говорю!
Повисла тишина.
— Подумал?
— Да, подумал.
— Ну акей!
И вышла вон и с по-девчоночьи дурацким замахом лукнула трубку в воду. Вернулась. Заворчала:
— Дожились. Антиквариатом разбрасываемся…
Таких фор от нашей тихони прежде не получал никто. Из живущих, по крайней мере…
— Кончай рисоваться. Что произошло?
— Просто.
— Как это — просто?
— Ну, прогнала и всё.
— Да зачем?
Второй тяжкий вздох.
— Чтоб ты поднялся.
Интересно девки пляшут!..
— Ну-ка сядь сюда.
— Не-а.
— Да что там у вас случилось-то?