Утром Лёлька сказала, что с ней было то же самое. Тим — разумеется, не передавший мне вахты, отчего остаток ночи мы дрыхли без смотрящего — не сказал ничего: отвернулся и тихо себе заплакал…
Но об том утре надо отдельно.
Когда я открыл глаза, солнце было уже высоко. Денёк задавался классный. В точности как вчера.
С нами всё ещё ничего не случилось, и это можно было расценивать как необыкновенную удачу. Везучие мы, наверное? Так, глядишь, и до людей доберёмся!
Но для начала предстояло встать. А затёкшую спину ломило, ноги одеревенели, обнимавшая всю ночь Лёльку рука отваливалась.
— Давайте-ка, братцы, поднимайте старика…
И тут началось…
Сначала сделалось шумновато. Потом шумно. И что удивительно — с одной стороны. Потом деревья там задрожали, и повалило. И я понял, что за слоны вытоптали нашу полянку…
Сколько их было? — Думаю, тысячи.
А может, десятки тысяч.
Это был тот самый легион. Прямо на нас мчалось полчище, сонмище какое-то… детей — самых разных возрастов: от только-только научившихся ходить до Лёлькиных где-то лет.
Это была настоящая цунами. Представьте себе сотню бегущих людей — это будет зёрнышко. А теперь представьте, что в ладонях у вас таких зернышек, сколько их там уместится.
Но не количество напугало — их неестественно отрешённый вид. Эти дети неслись в гробовом молчании и, вот хоть убейте меня, без малейшей видимой надобности. Пёрли и всё тут. Не обращая внимания ни на кого и ни на что вокруг. Как если бы каждый из них был один — брошенный? потерянный? забытый в лесу ребёнок. Но потерявшийся ребёнок сразу же начинает что? — правильно: вопить. Эти бежали молча. Очень сосредоточенно. Не отвлекаясь. Принять происходящее за игру не получалось — плохая это была игра.
Табун лошадей… кабанья стая… тучи москитов… миллионы разъярённых львов или, не знаю, белых акул и то выглядели бы здесь уместней. А тут — мальчики, девочки… в сарафанчиках и шортиках, растрёпанные и в косичках, с прижатыми к груди куклами и поднятыми над головой автоматиками… ободранные, исхлёстанные и — безмолвные… Они приближались со скоростью не света и даже не звука — со скоростью мчащихся во всю прыть обычных детей, и мне бы очень хотелось считать их обычными. Но я не мог: мне тоже стало страшно.
Тысячи маленьких тел, не ведающих, что где-то внутри них спрятаны хотя бы такие же маленькие душонки, приближались к нам, вытаптывая тысячами пар маленьких ног всё живое, обращая в труху муравейники, птичьи со змеиными гнёзда, давя зазевавшихся в траве мышей и ежей, на корню изничтожая по весне только пробившиеся кустики и деревца… Натыкаясь на стволы покряжистей, они падали сами — валились с ног, остановленные могучей, вызревавшей десятилетия, а то и века силой, будто поджидавшей их, несмышлёных и слабых, точно шепчущей про себя злорадно за секунду до столкновения: «А ну-тка?»
Но — чудо! или кошмар? — отброшенные навзничь, окровавленные, с поломанными лбами и носами, плечми и шеями, грудинами и коленями, они даже тогда не прекращали движения. Их ноги не останавливались ни на мгновение. Дрыгающиеся, послушные какому-то чудовищному заводу конечности будто сами поднимали этих зомби и несли, несли дальше — до следующей неодолимой преграды. А потом до другой и третьей — наконец до последней, после встречи с которой подняться и бежать будет уже невмоготу…
Они растоптали бы и нас.
Поверьте, я знаю, что говорю: снесли и вмесили бы в хвойную прель до самого того, что и называют мокрым местом. Я понял это так зримо, что в самый последний миг, увидав лишённые каких бы то ни было чувств лица с холодными, пусто глядящими просто вперёд глазами, успел сгрести ребятню в охапку и бросился за приютившую нас на ночь сосну. И тут же — кажется, даже в голос — запричитал спасительное, хоть и ни разу прежде не читанное «Отче наш»…
Добрался до «днесь», обнаружил, что продолжения не знаю, и начал сызнова.
Тимка вжался куда-то вовнутрь меня, инстинктивно пытаясь закрыть собой, схоронить меж нас тело перепуганной сестрёнки. Видимо, в эту минуту он впервые в жизни чувствовал себя мужчиной. Если, конечно, мужчины чувствуют в такие минуты что-нибудь этакое. Я лично не чувствовал ничего, кроме предательского холодка где-то в пищеводе да мучительного жжения внизу живота.
Теперь волна обтекала нас из-за спины: слева и справа. Слева и справа кто-то то и дело задевал мои растопыренные локти, и от прикосновений этих делалось мерзко — точно везут тебя голого в кузове с кучей нагих же покойников, а грузовик мотает, и холодные осклизлые туши приваливаются и приваливаются, точно пытаются обнять закостенелыми руками.