Но чаще точно знал, что наоборот.
И ещё: никогда не смейтесь над своим отражением — оттуда всегда глядит кто-то другой.
А вдруг они и вправду живы? — Наши…
А вдруг их всё-таки выпустят?
Была уже ночь. Чем помочь Лёльке, я не знал и тоже молчал, стараясь не шевелиться. И тоже сверлил взором чёртовы ходики, наивно надеясь, что они почувствуют напряжение, сжалятся и сделают, как было уже однажды, обыкновенное тик-так — один тик-так, и хватит — и спящая красавица очнётся. И, например, заплачет. Или засмеётся. Живые ведь тем только и отличаются от покойников, что время от времени смеются и плачут. Особенно вслед потрясениям. После поминок чаще всего хохочут, пугая переевших скорбящих, а на свадьбах рыдают — от счастья или просто за компанию…
Но ходики игнорировали мои мольбы, и Лёлька выглядела неживой.
Шок — шоком, это я понимал. Вопрос — каким. Вызвать огонь на себя? В смысле, взять и затянуть Царя? А ещё лучше двинуть к инструменту и начать наяривать, пока не получу в затылок чем увесистым… Или самому в неё ботинком лукнуть? Она же очумеет. А очумеет — и вторым запустить. А отреагирует — неважно как — там уж и ещё чего придумается…
Или просто подойти и обнять. И поцеловать. И не как котёнка, а по-настоящему.
И сам понимаешь, чем кончится. Потому что такими вещами не шутят.
Э! Доктор Хаус! Ты чего вообще делаешь-то? Ей неотложную помощь выдумываешь или для себя лазейку ищешь? Ну, чтобы из пояса своего непонятно чему верности под шумок выбраться? Ах ты ловчила! И скажи ещё, что неправы мы: козёл ты похотливый, в какие идеи ни рядись, вот и всё тебе наше вишнёвое с косточкой!
Видимо, мы с блюстителями слишком уж расшумелись — Лёлька вдруг очнулась. Сама. Без вмешательства мистики и применения эротики. Слезла с кровати и молча прокосолапила в сени. Я хотел уже пилить за ней (что там на уме? иди угадай), но из-за двери послышалось характерное журчание, а следом и сама вернулась. И так же растерянно:
— Я лягу, ага?
Стянула сарафан и впервые за лето полезла под одеяло, не дожидаясь меня.
Нет, она спятит, — подумал я. — Надо всё-таки что-нибудь… И сию же…
Из чего-нибудь, да ещё и сию просматривались всего два варианта.
Разумеется, я выбрал второй.
— А хочешь, я тебе почитаю?
— Стихи? — даже головы не повернула.
— Нет, Лёль, из романа.
— Ну давай.
Вот это вот вездесущее ну — боль всей моей жизни…
Ну, давай, Хаус, жги.
8. Дыр бул щил
— …конечно, без бога странно, — завывал я, сидя у неё в ногах. — Держаться же за что-нибудь хочется. Трудно же, когда держаться больше не за что. Бац — и остаться в пустоте, в вакууме. Немыслимо. Только потому ведь и трудно так и немыслимо, что не пробовали никогда.
Не пробовали, не пробовали!
Тут некоторые советскую власть в сатанизме обвиняют. Вот, мол, наглядный пример несостоятельности практического безбожия. Отвернулись от Христа, примат приматов провозгласили — и на тебе, на веки вечные человечеству горький урок.
Было дело, провозглашали…
Но не себе — плебсу. Кухаркиным детям и прочим, бывшим никем. Потому что чьими-то же руками нужно грязную работу работать: штыками в пуза тыкать, белую гвардию одолевать, колокольни крушить и прочее…
Но с тех самых пор «рабы не мы» ни разу не наполнялось большим смыслом, чем «мама мыла раму». А если и случалось что во имя да на благо, то, разве, попутно, не нарочно, автоматически — как, собственно, и во все времена на всей остальной планете, поскольку режима, напрямую одержимого улучшением жизни населения, я лично что-то не припоминаю.
Так уж устроено: геополитические амбиции национальных лидеров не могут реализоваться без того, чтобы и народу не перепадало покушать, в кино сходить, а то и финской стенкой обзавестись. А верить, что державные мужи ночи напролёт не спят, печась о благосостоянии и духовном росте жителей какой-нибудь даурской деревни — это, извините, верх легкомыслия, это вы уж лучше в бога продолжайте верить, не так смешно будет — в половине России до сих пор водопроводов нет! Не говоря уже о сортирах со смывом…