— Зачем?
— Да всё затем же: жить. Очень, братишка, жить хочется.
— Жить? — его передёрнуло. — Это как? Подстилкой служить вот этому?
— Ну почему же сразу подстилкой-то, Тим?
— Да видел я, как он тебя тут раскладывал…
— А кто сказал, что это он?
Ох, умничка ты моя! так его, так.
— Да ты… Ты с ума, что ли, сошла?..
— Нет.
— Лёльк! — и он чуть не задохнулся от возмущения. — Ты что? Ты забыла всё, что ли? Ту ночь — забыла?
— Не ври, Тима, не было никакой ночи.
— Да-а-а? Не было?.. И не целовала меня, значит?
— Целовала. Но мне не понравилось.
— А с ним — понравилось!
— А с ним да.
— Лёль, ты дура? — не дура она, родной; это она тебе за тот мордобой на берегу. — Не понимаешь, что это уже не шуточки, что переиграть не получится?
— Понимаю.
— И думаешь, не пожалеешь?
— Откуда я знаю. Может, и пожалею. Потом — потом и есть. Про потом и ты ничего толком не знаешь.
— Я-то как раз знаю.
— Опять врёшь, — и она опять улыбнулась.
— Да нет, не вру. Я расскажу тебе, что будет дальше… Сама, говоришь, раскрутила?
— Сама.
— Лёля… — не выдержал я.
И он таки хренанул. Правда, не в ногу, рядом.
Но если в вас никогда не стреляли с пяти шагов, вы меня не поймёте. А Лёлька — Лёлька держалась.
— Не лезь, я прошу тебя! — это мне; и ему: — Я, братишка. Я! В меня и стреляй, чего в него-то?
Тим и сам ошалел, однако перезарядить не забыл:
— Собралась, значит, трахнуться, да не успела?
— Вы помешали.
— Ну тогда да. Тогда конечно, — на миг мне показалось, что теперь он готов перестрелять всех; просто уже всех. — Тогда слушай сюда, сестрёнка…
— Да не буду я ничего слушать.
— Будешь. Сама же хотела про потом… Значит, так. Мы сейчас принесём наши глубочайшие извинения и свалим, а вы вернётесь…
— Куда? Куда нам возвращаться, милый?
— На пепелище! — заорал он. — Поняла?.. Вернётесь вы. Ты ему штаны простирнёшь, сопли утрёшь…
— Простирну. И утру. И что?
— И ничего. Расплачется он у тебя на груди. Как на настоящей, — и гадко так хохотнул.
— Спасибо, Тим.
— Да не за что. Правду говорить легко и приятно… Поплачет он, помучается, а потом плюнет на все свои сомнения да и вставит тебе по самые помидоры…
— Молчи! — заорала Лёлька, почувствовав, что рот у меня уже открывается. — Он же нарочно. Молчи…
— Молчи, — благоговейно вторил ей ревнивец. — Вставит он тебе, Лёля, сообразит, чего натворил, и опять рыдать примется. А потом увидит, что ничего страшного: ты — жива, да и его громом не убило. И воспрянет духом. И споёт тебе про любовь с соловьями. И станет драть тебя, не краснея, уже по собственной инициативе. Ну и по мере вставания. Так, что ли, дядёк?.. Молчишь? Правильно делаешь… Уговор есть уговор.
И подморгнул Егору.
И тот ещё раз двинул мне ботинком в зубы и отскочил — я даже среагировать не успел.
— Молодцы, мальчишки! — заорала и Лёлька — от бессилия, но Тимур предупредил её порыв.
— Ой, не дергайся! Шагнёшь и стреляю. Ферштейн?
Умный мальчик! Всё просчитал. Я был у него на мушке. А значит, и она в его власти.
— Начнёт, значит, любимый твой драть тебя, а ты возьмёшь и месяцев через девять родишь. Или раньше. Но мальчик твой — ты ведь мальчика ему выносишь, у вас же чувства! — умрёт. Потому что кормить тебе его будет нечем, сама ещё ребёнок. Но чтобы ты особенно-то не убивалась, папик тебя заново нашпигует — это ведь тебе торопиться некуда, а его ох как поджимает!.. И будешь ты рожать ему ублюдочных рахитов как хлеб печь. Половина будет умирать, до груди не добравшись, а половина — на ноги не встав. А этот будет хлопать глазами лупоглазыми и ныть: девочка моя, крепись, пробьёмся, и снова к тебе пристраиваться, и брюхатить, пока ты в тень загробную не превратишься, или пока сам не квакнет… Ты этого хочешь?
— Да.
— Дура!
— Ты уже говорил.
— И ещё раз повторю: дура.
— Почему?
— Потому что природа лучше нас с тобой знает, кто с кем быть должен. Он же маньяк! Ты посмотри на него: ему же больше ничего не нужно, кроме как себя увековечивать. Только у него это красиво называется: мир спасать.
— А ты, значит, меня брюхатить не будешь?
— Ко мне это слово не подходит.
— А какое к тебе подходит?
— Со словами потом разберёмся, Лёль, пойдём… Я же не просто так зову, у меня всё готово. Ну, почти всё… Беглые — они ведь, в принципе, нормальные, только тормозные малость. И дикие. Пьют из луж, траву какую-то жрут. Почти не разговаривают. Понимать понимают, а сами никогда. Страшно — кричат, больно — визжат… Их од такими выпускает. Он за ними шарится не чтобы отлавливать, а наоборот. Где собирает — не знаю, но сам видел — нагонит, сядет поближе и выпустит штук двадцать, чтоб остальных догоняли. Выгрузит и тут же улетает. За следующими, наверно. Только они потом как увидят его — бегут… Понимаешь? Они бегут только когда од… Он им по ходу мозги промывает перед тем как выпустить. Так что пользы от него больше, чем вреда…