Вздрогнули мы с малышей. Дважды: сначала от выстрела, а потом, когда Егор подскочил и победно, как меня, саданул мертвого Кобелину — похоже, тот и при жизни был для него записной дохлятиной.
И меня нагнала ужасная догадка: а не окажись под рукой собаки — наш герой его бы для убедительности расстрелял?
Это был уже совсем другой Тимур. Новый.
— Пойдём, Лёль. Пойдём, и я его отпущу. Ты ведь хочешь, чтобы он жил? — ствол снова нашёл моё переносье.
— Хочу, — видимо, она боялась не отвечать.
— Сильно хочешь.
— Очень.
— Тогда я считать начинаю. А ты уж сама решай. Раз…
— А ты не боишься?
— Чего?
— Что я пойду, а потом тоже убью тебя? Вот за всё за это.
— И об этом мы поговорим потом.
— А ты? — Лёлька вдруг повернулась ко мне. — Ты чего скажешь? Как скажешь, так и будет.
— Два, — глухо предупредил Тим.
И даже Егор заткнул кулачками уши и зажмурился.
— Ну? — она опустилась передо мной на коленки, лицо в лицо. — Идти мне с ними или с тобой остаться?
И поняв, что жизни на кону секунда, в лучшем случае две-три — стрелять парень будет уже не по ноге — я разинул свою поганую пасть и сказал:
— Поцелуй меня.
Получилось до того бесцеремонно, что даже Лёлька на мгновение опешила.
— Можно? — подняла она глаза на брата.
— Можно. Если ещё хочешь…
— Ещё как… Только пусть сначала скажет.
Она снова была совершенно права. В кои-то веки мне самому надлежало решить и свою судьбу, и её, и будущее этой чёртовой планеты.
— На всякий случай два с половиной, — напомнил человек с ружьем.
Прощай, Лёленька! И прости мне — всё и сразу. Я так и не сумел защитить тебя. Ни тебя, ни мечты твои. Прости…
— Два с ниточкой…
Господи! Как в детстве. Сейчас будет с иголочкой, а потом — три, и…
— Не молчи, — одними губами попросила Лёлька: она плакала. — Только не бойся ничего.
А мне уже и не было страшно — было очень обидно. За неё. И за мир, который построит юноша, в жилах которого течёт кровь, на четверть идентичная моей.
Я не мог, не имел права благословить его мира. И Лёлька должна была знать об этом. И хотеть чего-то кроме я уже не успевал.
— Послушай, Тимур, — сказал я, еле ворочая языком. — Я не боюсь. Я просто прошу тебя: давай сядем и всё обсудим.
— И ты отдашь её мне?
— Мы просто сядем и поговорим, как будто ничего этого не было, — я знал: не прокатит, и не хвостом вилял, я всего лишь пытался надеть последний — не на себя — на девочку мою — спасательный круг. — Пойми, чудак, она не сможет жить с этим.
— Тогда отдай! И все мы будем жить.
— Ты не слышишь меня…
— С иголочкой…
— Что ты решил? — прошептала Лёлька.
И я в последний раз сглотнул и, не расставаясь с самыми чистыми на свете глазами, сказал то, что должен был сказать:
— Только не с ним.
И он выстрелил…
Вы слышали это уже миллион раз: как в кино.
Слышать слышали, но задумывались вряд ли. Я тоже.
А вот теперь прнедставьте себе: рапид. Супер-рапид. Гипер даже: самое жуткое в моей жизни мгновение — щёлк, и остановилось.
Первой забыла о законах физики скорость звука. Выстрел не прогремел: он начался и продолжился пыточным, рвущим перепонки низкочастотным гудом. Потом из дула показалась пуля. Она высунула нос, потом всю голову… Лезла, а я смотрел: пуля… моя…
Она покидала ствол чуть ли не с неохотой, но деваться дуре было некуда, и дура летела. Прямиком в глаз. Тим не хвастал: таких как я он бил как белку…
Или как Кобелину…
Моя пуля двигалась в миллион раз медленнее, чем ей полагалось. На то, чтобы вытрепать остаточные нервы, доли секунды мало — чего ты в долю секунды заметишь-то? с чего седеть! — и она летела по мою душу добрую минуту, а то и все пять. Летела вызывающе, тяжело, почти покачиваясь — как обожравшийся, пьяный вдугаря майский жук или, прости господи, муха с проклятой поляны.
Глядя на неё, я успел прикинуть, что недурно бы было как-нибудь от такой лентяйки и уклониться. Одна печаль: рапид — для всех рапид, и отскочить, как в кино, скорее всего, не удастся. Вот если бы только для неё — тогда да, тогда пожалуйста, сколько угодно уворачивайся. В тебя — шарах, а ты — вбок! В тебя ба-бах, бабах-бабах, а ты, чудо природы, угорьком, змейкой — нырк между ними, неповоротливыми и — цел! Потому что ты кто? Ты главный герой, и значит, обязан быть хитрее какой-то там пули! Потому что что же это за фильм такой, если не хэппиенд? Тебе же всё человечество, причём не скопом, а поодиночке, в порядке живой очереди, легче спасти, чем самому от какой-то там пульки пасть, — думаю я себе и вижу невероятное. Вижу, как Тимур кидает карабин, и тот не падает — тонет в превратившимся в гудрон воздухе. Я вижу, как лицо его начинает перекашивать гримаса ужаса, и поспешно, а всё равно степенно, следую за этим ошеломлённым взором, и я вижу, как спешит навстречу моей пуле Лёлькина грудь. Да какая грудь! — грудка её правая… Не затем правая, что левую, с сердцем под метой, девчонке жальче, а просто потому что правая ближе…