Долго ли она такая-то в лесу протянет?
Тьфу на тебя, идиот!.. Протянет, сколько надо… Это другой лес. Не лучше и не хуже. Просто другой. И если судьба есть, нам должно повезти. Этот лес должен… Что? Что он должен? И кому — тебе? ей? на колу мочало? Всё, хорош трепаться, вот он, проход…
Мы вошли в палисадник.
Только бы без подстав. А то как с библиотекой: сунемся, а там виселица. Или мокрицы эти…
Сумерки крепчали. За роковой дверью, по моим расчётам, должно было светать. Если, повторяю, тут что-нибудь кому-нибудь должно.
Обознатушек не стряслось: внутреннее убранство не поменялось — чёрные стены, дырявая крыша, три двери, самая страшная из которых казалась теперь сказочной.
— Роднуль, ты главное не пугайся. Там, знаешь…
Она лишь губы скривила — чего, мол, я ещё не видала?
— Ну тогда пошли…
Третий день я твердил как заклинание: пошли, Лёль, пошли, пошли, пошли… Пусть это станет последним! И потянул за ручку…
Тут и впрямь было гораздо светлее, чем…
Я окончательно запутался в этих там и тут…
Выкрашенные стволы не ужасали. Лёлька на прибамбас с раскраской вообще не отреагировала. Мы осторожно ступили вовне и сразу же провалились по щиколотку в мягкую, никем и никогда прежде не топтанную, сто раз перегнившую хвою. Даже нога чувствовала, что это иной мир. Очень хотелось оставить дверь приоткрытой, но она, конечно же, сразу захлопнулась. Ткнул — да нет, поддаётся. Значит, не западня?
А хоть бы и западня: нет нам теперь обратной дороги. Теперь только вперёд.
— Правильно, Андрюх. Не вертайтесь!..
— Дед? — окликнул я в темноту.
Никто не отозвался.
Вгляделся, показалось, вижу его: вон же, сидит…
На чём сидит? Не на чем там сидеть!.. Пусто там!
— Дед, ты?
Снова тишина.
— Ты слышала?
— Да. Кажется, — ответила Лёлька равнодушно. — Что?
Понятно. Глюки. Мерещится мне старик. В себя не верю, вот и мерещится. Изыди, Илья Бабкович! — Сам уймись! Давай уже что-то решай, — пробубнило внутри.
Для начала мы обошли избушку. Лес был во все стороны. Ещё выше и непроглядней того, из которого в своё время удрали. И куда теперь?
— Туда, — кивнула Лёлька вперёд.
И сразу же отлегло: компаса надёжней я в жизни не встречал. И мы двинули…
Не видел я в этой жизни и рассвета мрачнее. Серыми, без ничтожного намёка на коричневу, желтизну или зелень, были сами деревья и земля под ногами. Так же уныло выглядело и чистое, без облачка, небо над головой. Где-то там подразумевалось солнце, которое и не думало выглядывать. Я обернулся: пограничная избушка уже пропала из виду. Или не из виду, а вообще? Да пропади ты пропадом со всеми твоими чудесами! — чертыхнулся я про себя и взял малышу на руки. Она не сопротивлялась. Извинилась только:
— Потерпишь?
— Это ты терпи. А уж я-то как-нибудь.
Её знобило. Знобило крепко. От кровопотери, наверное. Или заражение уже? откуда я знаю! меня никогда не убивали, вас, надеюсь, тоже, а всё, что по телику видели — муть голубая…
Молодецкого запала хватило едва ли на час. Мы опустились на сухую хрусткую прель, и за неимением под рукой ветки, я вытянул в сторону назначенного Лёлькой направления онемевшие ноги. Не прекращая стучать зубами, она вжалась спиной в моё бывшее пузо — в два дня от него следа не осталось — и, шепнув «Я немножко», отключилась.
Хотелось верить, что это просто сон, и я грел её, как умел, и пытался отдышаться.
Так и двигались — слишком короткими перебежками: полчаса шагаю, полчаса лежим.
— Лёля? — окликал я время от времени.
— Тут я… тут, — отзывалась она, и дальше я снова боялся лишь одного — сбиться с пути.
Я понятия не имел, куда нас несёт. Картина вокруг не менялась: белёные ёлки, пустое небо и ничегошеньки обнадёживающего впереди.
Я верил в одно: наше спасение в Лёлькином ТУДА. Я чувствовал: она и на этот раз не ошиблась. С ней мне было удивительно спокойно, несмотря ни на что.
А вот ещё говорят — родина… Мать… говорят…
Нет, братцы. Родина как женщина любимая: случилось, свезло — вот она, одна на всю жизнь, до гробовой — в горе и радости, как на людях клянутся. А нет — сел на пароход и за океан. И язык родной позабыл…
Родина там, где любишь. И — что любишь. И даже если ни на какой пароход не садишься, всё равно то и дело от неё уплываешь. Не обязательно за Атлантику — в соседний подъезд… Ну, устроен ты так: постоянно где-то внутри другой хочешь: поласковей, пожалостливей, попонятливее. А главное, чтобы любила, как та не смогла — ну, от которой уплыл.