Говорить моей пичуге было трудно. Но она превозмогла и залепетала:
— Эту не знаю… не хочу… ту спой… мне хорошо, когда… спой… пока лежим…
— Только ты…
— Я не умру… глупый… не умру… я… ты же… без меня…
И чуть дёрнула губой. Это означало улыбку.
И я запел.
Мокрые до костей, мы лежали на жухлой траве.
Я обнимал, пытаясь согреть моё сокровище. Насколько хватало своего тепла, но и его делалось всё меньше, вокруг начиналась осень. Глубокая и зябкая. Занимался стылый ветер и откуда-то сверху, с бугра нёс на нас резные и невероятно красивые — жёлтые, оранжевые и медно-красные кленовые листья.
Боже, как устал я от чёрно-белых иголок!..
От воды тянуло мёрзлой сыростью, точно руки осклизлые из болота тянулись и облапывали, не находя, за что ухватить, чтоб — назад, в грязь. Не обоих — так её хотя бы. Хоть её…
Сейчас, Лёленька, ещё немного, минуту ещё, и дальше пойдём, потерпи! Просто потерпи…
Лёлька, только не засыпай опять!
Будь со мной. Не можешь говорить — не говори. Улыбайся просто. Хоть иногда. Как это одна ты умеешь…
Я уже снова сильный. Уже. Снова.
Ты видишь? Слышишь, Лёлька?
— Пой… да… слышу…
Хрен этому царю, а не тебя! Не отдам я ему тебя, девочка моя, доченька моя! Зря, что ли, мы тут целый год? И день целый уже с ночью? Зря? Хрена ему!..
Ты моя, моя ты, и никому… Я всю жизнь тебя… Всю жизнь… Нет тут никаких царей, чтоб тебя у меня…
Щас, Лёльк! щас… идём уже… совсем немножко осталось песенки нашей… А когда придём, я её тебе каждый день петь буду… По сто раз на дню… Пока сама не взмолишься: эй, кобзон, смени пластинку!.. Ну-ка? Так теплей? Вооооот!..
Щас, последние строчки, щас…