И большие, как этот, и маленькие — с Шивариху.
Вылизанные, грязные, всякие — с танками на площадях и с минаретами по окраинам.
Я ведь чего уже только ни видал.
И, знаешь, никогда я не любил город.
Каким-то шестым или сто шестым чувством мне всегда хотелось бежать из него очертя голову — куда угодно, хоть в лес!
Я так и говорил — да хоть в лес…
Но теперь мы и лес знаем. И хватит нам леса.
По крайней мере, пока — точно хватит.
…Ты чего там? Ты считаешь, что ли? Завязывай.
Считать надо, когда не знаешь, когда.
А когда вон он — чего уж считать-то…
Эх, давай-ка всё-таки присядем…
Я говорил, что ко мне сегодня Бабка приходила?
Нет?… Приходила… Тёть Маша её зовут…
Да кто ж знает, зачем — благословила, прямо как тебя мама…
Лёль! Ну ты чего молчишь-то всё время?
Я же слышу — токает сердчишко, хватит меня пугать. Лё-оль?.. Нам щас другого бояться надо: вдруг там тоже никого.
А, скорее всего, так и будет. Это же уже совсем другая земля, совсем, Лёльк, напрочь.
И никого тут, кроме нас с тобой да привидений.
Если только беглые какие.
Да мальчишки наши бестолковые.
Но я найду их, роднуль.
Вот на ноги встанешь, и пойдём искать.
Потому что мы должны быть вместе.
Не смейся, должны! И я найду.
На это-то мне сил хватит.
Мне их теперь на всё хватит.
Слишком долго я мечтал совершить что-то настоящее, ни на что не похожее.
Теперь я знаю — что. Знаю…
Ну-ка хватит молчать, командуй уже давай — левой, левой, левой!..
Держись, егоза! Вон он, наш город.
А может, оно и лучше, если там нет людей…
Canon: Сказки женского леса / стихотворения из сгоревшей рукописи
Я чувствую это, всей кровью внутри холодея:
в несказочной местности, в серой, как век, тиши
она в чудеса не верит, но ждёт чародея,
и хоть ты топор ей на голове теши.
Так редко бывает. Чем дольше живу, тем реже.
Но вот же она — триединая, как в трюмо:
и мерить не отмеряет, и резать не режет,
сидит у окошка и ждёт, что придёт само.
Стекло слюденеет, расплывчатость мира бесит,
кидает то в жар, то в озноб, то в калашный ряд,
и душу не то колбасит, не то принцессит,
хотя о душе такими не говорят.
Охота невесть чего, но давно и внятно.
Иль весть, но не слишком внятно и лишь вот-вот —
неважно. А важно, что как-то на сердце ватно
и больно, как будто кто зуб из него рвёт.
И йод не берёт, и силы даёт идея
не дёргая бровью и не шевеля рукой
и в чудо не веря хотеть-таки чародея.
Я чувствую это всей кровью — я сам такой.
* * *
На печи тридцать лет как три года
с безупречным таблом доброхота.
Видно, просто такая погода,
что и с печки слезать неохота.
Камень тёпл, чугунок полон каши,
и досуг околачивать груши.
За окном воют волки и ваши:
лежебока ты, горе-илюша,
ничего-то не высидишь, сидя…
Это, видно, планида такая —
жить, за всё-то себя ненавидя
и во всём-то себе потакая.
И, не ведая большей печали,
чем тщета верещать из-под спуду,
до звонка, до конца — как в начале —
я лелеял, лелею и буду
этот взгляд исподлобья торчащий,
жерновов жизнелюбия скрежет…
Навещай меня чуточку чаще.
И вини хоть немножечко реже.
Он волшебничал в году четыре дня —
два вообще, а остальные для меня.
Миру летом помогал, а мне зимой.
Или просто так привиделось самой?
Потому что почему-то в холода
я всегда была одна. Почти всегда…
Потому что, если вьюгою в окно,
остается лишь мечтать в окошке, но
он, чудила и немножечко нахал,
вдруг своею этой палочкой махал,
и мистически теплело в двадцать пять.
И хотелось, чтоб опять, опять, опять…
Так летели декабри и январи.
Я капризничала: господи! наври,
что колдуешь не для всех, а мне одной!
Но метель сменялась новою весной,
и в сезонном его цирке шапито
я по-прежнему была никто в пальто…
И всё лето — ля-ля-фа да тра-ля-ля —
он мне слал полёт валькирий и шмеля,
и чего-то из Христа-Суперзвезды…
А мне было так конкретно до нуля,
что плоды его интеллигентской мзды
собирались в штабеля, не шевеля…
Вот скажите, интернетские волки:
почему выходит так, что вас — полки,
а мне, неженке, уже который год
нужно только чтобы этот идиот —
пусть не дважды — пусть хотя бы раз в году?..
Ой, да ну его, проклятого…