Полтора года дежурств приучили меня к тому, что слаще дневного сна не бывает. И я готовился провалиться в эту ностальгическую сладость.
Печка почти остыла, но одеяло лоскутчатое, стёганое. Но подушка мягкая, табачищем провонявшая. А день обещает быть добрым, несмотря на все реальные и надуманные занозы, потому как тебе он всё же предстоит, а двум приблизительно с половиной миллиардам проигравших этот чудовищный конкурс — увы…
Тут и Лёлька глаза продрала. Позевнула, потянулась, почесалась лениво, ноги свесила, в носки шерстяные обула и пошлёпала в сени — там у нас и туалет, и умывальня. Что давно уже никого не смущает.
А чего? Семья мы или не семья, тысяча чертей? Только это… намекнуть ей, чтобы лифчик себе какой соорудила, что ли… Деду-то хорошо: он не видит…
Эх, дядька-дядька! Ты сам давай уже как-то поаккуратней со всеми этими взглядами да замечаниями… Не хватает ещё, чтобы как Тимка комплексовать начал…
На том и вырубился.
Очнулся на аромат шкворчащей картошки с мясом — домоправительница наша дело своё знала туже тугого: мужиков кормить надобно.
На дворе стояла настоящая зима (по моим прикидкам была середина ноября). Навалило как в царстве берендеевом. Землю укрыло, деревья, крыши, лес примолкший. Солнце к вечеру клонится, но ещё играет, отражается от настца, посверкивает чуть не на каждой снежинке. От крыльца следов вереница к часовенке. В одну сторону. У Деда добытчик то есть. А Кобелина, выходит, и вовсе не прибегал… Сепаратисты картонные!..
— Садись, готово всё, — встретила меня Лёлька. — Или Тима подождём?
— Да чаю, наверное, сначала.
— Ну, гляди.
И — на кровать. А там её шмотка уже какая-то дожидается. Рукодельничать типа собралась стряпуха. Ножницами клацает. Ну, всё у неё в руках горит!..
— Лёль, — вспомнил я Тимкины мотания по чердаку, — а ты не в курсе, чего братан полуночничает? Никак пишет он там что-то, а?
— Он дневник ведёт.
— Что-о-о?
— Чо-чо: дневник.
— Зачем?
— Нормально. Надо же кому-то.
— А ты откуда знаешь?
— Увидела как-то, спросила…
— Читать не давал?
— Зачем? Это ж дневник! У меня мама когда нашла, я целую неделю с ней…
И осеклась, перевела разговор на что-то здешнее.
Но я уже не слышал. Вот оно, значит, что… Значит, конкуренты мы с тобой, Тима, получаемся. Своё евангелийце строчишь, пока я с быть или не быть разбираюсь. Очень интересно. Очень…
Я набадяжил переслащённого чаю (сидел, возмущался про себя и насыпал ложку за ложкой, пока из стакана через край не потекло), отломил хлеба и заморил червяка до состояния, близкиго к преддиабетному. Увлечённая кройкой-шитьём Лёлька намурлыкивала что-то себе под нос. И я решился: убрал со стола, вытер насухо, достал из буфета стопку серой от времени бумаги, придал лицу выражение, среднее между героическим и вдохновенным, шумно вдохнул, затаил, с шипением же выдохнул и сел.
Или даже вот так, с красной строки:
и сел.
Заточил карандаш, взял первый листок…
Как уж оно там… Дорогая редакция?..
Ну, а чего — так и начнём.
Дорогая редакция!
Приносим вашему автору свои запоздалые извинения. Пусть он не слушает впредь нас, оглашенных, и творит со своими героями всё, что ему, шельме, заблагорассудится. Вот только пусть — именно благорассудительно. Потому как души наши к героям его прикипели, и мочи нет, до чего хочется проведать об них побольше и как можно поскорее. Так своему автору и передайте. Проще говоря: творческого ему изобилия, и да пребудут с вашим выдумщиком посильное психическое равновесие и любовь, которая, в свой черёд, не пребудет никогда и ни при каких обстоятельствах!
По поручению всех без исключения безвинно усопших — Павел, апостол и иерарх…
8. Занесённые снегом
— Хочу Новый год.
Она сказала это без закидонов. Без рук в боки, топанья ножкой или надувания губ. Без дрожащего подбородка и подлизывания. Это не было требованием и даже на просьбу тянуло не очень. Просто:
— Хочу Новый год.
И всё.
Для сравнения: хочу шубу (норковую!). Да?.. Или там: бьюик хочу — чувствуете разницу?.. Не говоря уже о классическом: ещё! ещё, да!.. да, ещё-о-о-о-о! йа, йа, фэрпис дихь мисткерль, так его растак доннерветтер!..