И это ещё если без бутерброда!..
И так тридцать раз на дню — только чтобы кофе хлебнуть. А, допустим, душ принять? — рассказывать или представляете уже?.. А карманы затарить перед тем как из дома выйти (ключи, телефон, кошелёк, зажигалка, сигареты, блокнот — их же ещё найти нужно в этом-то бардаке)?.. А пожрать чего-нибудь сварганить, пусть это даже и не чахохбили, а обычные пельмени из морозилки (ну, помните уже: кастрюлька, кран, спички, уроды, непременно обжечься и сколько ни насыпь — всё равно или много или мало). Вот она где, экзистенция-то…
А потом вдруг: как же быстро жизнь пролетела!..
Но это — там. И тогда. А здесь и теперь…
Здесь и теперь у меня не было под рукой ни компа, ни «Явы», ни кофе. Были бумага с химическим карандашом и ядрёный самосад с чаем. Но с чаем разве чего сочинишь?!
В общем, писать мне, как водится, не хотелось.
Но я хорохорился и писал.
О чём? — спрашиваете! — естественно, о заблудившихся в дремучем лесу мальчике и девочке. Только я их местами поменял: её сделал постарше, мягко говоря, в теле и уже с пониманием. А парнишка получился совсем ещё шкет, Лёлькин сверстник. И родственниками они друг дружке не доводились. Что, в отличие от ситуации реальной, здорово развязывало мне, как автору, и руки, и мысли.
Они и познакомились-то у меня тут же, в чаще, заплутав каждый по-своему и совершенно раздельно. Картина их встречи мне нравилась, и я перечитывал её как не собой писанную — с замиранием и респектом: «Тёть, а ты кто? — Сам ты тёть, Томка я… — Эх, ничо себе! А я думал, таких имён уже не бывает…»
Да, да, тысячу раз да — именно Томка! А как, по-вашему, ещё следовало мне назвать её?..
А парнишка стал — ну? — ну конечно же, Лёнькой.
В остальном я был стоек и никаких дополнительных сходств с прототипами не допустил: тупо копировать портреты с характерами? — вот уж увольте.
Ну, разве иногда: «Тома, мы умрём? — Зачем умирать? Не будем мы умирать, Лёня. Мы с тобой теперь жить будем. Иди-ка сюда… Спи давай и ничего не бойся» — они тоже не знали ещё, что никого вокруг больше нет…
Признаваться ли, что вся эта бодяга была затеяна мною отнюдь не ради мелодрамы? Сказать по чести, терпеть не могу — наигрался, знаете, во все эти диалоги под луной. Мой нынешний прицел был похитроумней: историю скитаний современных Кая с Гердой я беспощадно разбавлял авторскими монологами сугубо мировоззренческого толка.
Это типичный ход. Отличительная черта большого художника. Толстовщина такая. Феллиниевщина. Даже самый ширпотребный писака знает, что из одного сюжета доброй каши, как из того топора, не сваришь. Надобно наполнять и приправлять. Вот я и приправлял — щедро и расточительно. Так солит, перчит и кардамонит повар, у которого одновременно жуткий насморк, паралич вкусовых рецепторов и полное на этой почве расстройство психики.