Я всегда старался никому не быть должным. Ценил независимость. И – жил из чувства долга. Всем. И на мне все ездили, и ездят, и будут ездить.
А ведь я должен очень многим людям.
Глядя на многих людей, да хоть на моего штурмана, сколько раз поражался, как могут люди за свое рвать пасть. Как могут при этом оскорбить ни за что человека, к примеру, официантку, ткнуть носом в блюдо, которое, кстати, не она и готовила, и т.п. И считать это чуть не нормой.
А я с ними годами работаю. Нормально, дружески. Я им это прощаю, и многое другое, за то, что они – трудяги и в меру своих способностей усердно и ответственно тащат лямку. Вот и все. А сколько на свете пустых дураков, и все с амбициями.
А я прежде всего должен поставить себя на место той официантки. Я понимаю, что она избегалась, могла забыть, могла принести не то… я молча ем не то. Всегда. Потому что буду переживать за то, что ткнул человека носом. Буду!
А у Шукшина герой любил – срезать! И Шукшин мог его по-своему любить: как же – тип! Как же не любить типа писателю – это же жизнь! А я за срезанного испереживаюсь – и не срежу. Уступлю.
И так везде. Везде долг, везде становлюсь на его место. Дурак.
Потом, когда умру, обо мне тоже так скажут: да он блаженненький, не от мира сего; ну, летал как все, вечно ему на исправление в экипаж ссылали типов: на одном гектаре бы с ним не сел; – а этот берет, и они им в экипаже крутят.
Горькая мелочь: поцапались с чужим экипажем из-за места за столом в домодедовской столовой. Очередь… вечная проклятая очередь, оскотинивающая людей. Стоят в дверях, ждут, когда освободится стол. Мы в проеме первые. Дождались: из-за стола двое встали, двое доедают. Мы подсели. А тут стол рядом весь освободился, мы всем экипажем туда, – но тигриным прыжком от дверей долетел пилот и рвет стул: куда? вы ведь уже ТАМ сели! А мы! Ждали! Нам! Надо! СЮДА!
Я уступил. Эх, дворяне. А мой второй пилот Саша тут же – полкана спустил, с оскорблениями… Братья по небу… Измельчало все. Чистое золото души перепрело в очередях совдеповской действительности. Очередь сжирает достоинство. Вечная очередь.
Вот, брат Сент-Экс, какие дела.
Не пил с мая, а тут подвернулся случай, выпили с товарищем бутылку спирта, и я – вусмерть. За сутки до вылета. Ну, у меня на предполетном пульс и не щупают, меня знают. Да… спирт-то коварная штука.
Но усталость нервная – как ее снимать? Расслабишься – вроде легче. Да только я пить не смогу. Болею. И вкушать эту радость жизни мне не дано. Вечно обречен на трезвую жизнь, а оно, иной раз, и взвыл бы.
18.08. День Воздушного Флота. Позвонили мои с курорта, поздравили. А я с утра на автобарахолке. Выкинул тысячу, купил железку, за которую раньше бы отдал максимум полторы сотни. Ну да лишь бы было. Да, в принципе, есть все, только поискать.
Поехал на дачу, собрал малины и огурцов. Накопал картошки, весь вечер варил варенье и солил огурцы, насолил пуд. Отвез в гараж и еле втиснул в забитый погреб. Доволен.
Наблюдал по телевизору фрагменты воздушного парада, кувыркание в воздухе спортсменов, лениво слушал рассусоливание репортера о непостижимости летной профессии.
Постижима она, милый, на уровне техникума уже постижима.
Все, спать. Завтра в Сочи.
21.08. Ковырялка у Горбачева оказалась слабовата, я уже говорил об этом пять лет назад: расковырял, пошла вонь и пена, бардак, резьбу сорвало…
И вот вам результат: путч. Одиозные лица, ортодоксальные большевики, нарушив конституцию, организовали дворцовый переворот, свергли законного президента, – какой уж там он ни был, но – законного!
Это хунта. НКВД, КГБ, МО, ЦК… и примкнувший к ним верный пес Стародубцев. Завтра кузьмичи запляшут на трибунах.
Ельцин призвал к всеобщей забастовке и своим указом запретил подчиняться командам хунты. В стране чрезвычайное положение. Диктатура большевиков, опираясь на армию и КГБ, хочет захватить власть. Ельцин, возглавив сопротивление, объективно ведет страну к расколу и гражданской войне – но борется!