Вернувшийся из кабака Листар прервал этот разговор. Феклиста еще немного посидела в избе и собралась уходить.
-- Засиделась я с вами, полуночниками,-- проговорила Феклиста.-- Ты, Листар, не гони лётнаго-то, пусть переночует в избе али в сарае, коли глянется...
-- И то, Иван, заночуй у нас, ишь Феклиста-то как размякла для тебя... она ведь баба добрая, только ругаться больно люта.
-- Ну, замолол!..-- остановила его Феклиста.
-- Нет, я на остров уйду,-- решил Иван.-- Еще увидят мужики-то, болтать будут... Спасибо на добром слове, Феклистушка.
Дядя Листар был в самом веселом настроении, размахивал руками и постоянно подмигивал своим единственным глазом. Ивану было не до водки, и Листар за разговором пил стаканчик за стаканчиком, облизывался, и наконец заявил, что он сам уйдет в лётные.
-- Ей-Богу, уйду, Иван!..-- кричал он и хохотал хриплым хохотом.-- Что мне, плевать на все... погуляю еще. У нас тоже был эк-ту один случай! И смеху только... Ха-ха!.. По осени как-то на трахту ловило бродяжек, ну, для порядку, значит. Ну, в одной деревне и пымали отставного солдата... Каков человек есть? Ну, обнакновенно: Иван-Кругом-Шажнадцать... А стали его обыскивать, у его солдатский пачпорт, правильный пачпорт. Оказия!.. "Зачем ты, служба, лётным сказался?" Тут уж он и повинился во всем: "Я, баит, в чистую вышел, пошел в свое место, ну, дорогой-то обносился! Да и пить-есть надо... А какия у солдата средствия! Помаялся-помаялся и придумал: скажусь лётным, потому лётному-то скорее подадут"... Так и шел в свою сторону... Ха-ха! Вот оно, как бывает, Иванушка... И я тоже бродяжить пойду, плевать!..
Феклиста слушала всю эту пьяную болтовню и не могла никак заснуть. Очень уж тяжело ей стало, даже слез не было, а так -- давит всю, точно камнем.
"Убивец ведь он, Иван-то, а я его пожалела...-- раздумывала Феклиста на тысячу ладов, и ей опять делалось страшно.-- Мне и глядеть-то на него не следовало, а я пожалела... Владычица небесная, заступница, прости Ты меня, окаянную!.. Измешалась я разумом..."
Дальше Феклисте представлялись лица Соньки и Пимки, которых Иван осиротил, и ей делалось совестно перед собственными детьми, но, вместе с тем, накипало у нея на самом сердце мучительное чувство разраставшейся жалости к несчастному бродяге. Бог его наказал и люди тоже, а какая она ему судья? Второй раз из каторги убег, разве легко ему, а что он за человек: не к шубе рукав. Пришел поглядеть на свои места, а вот снег падет, и все лётные по острогам разбредутся, кто куда. Феклисте мерещилось это больное желтое лицо, темные упрямые глаза, и, сквозь ворох безпорядочно шевелившихся в ней мыслей и чувств, начинало просачиваться сознание того, что ежели разобрать правильно, так она, Феклиста, виновата во всем. Ведь не выйди тогда она за Егора, жили бы братья как следует, а тут родители захотели на беду по-своему сделать. Не переступила Феклиста родительской воли, покорилась да целую семью и извела. Великий, незамоленый бабий грех... Припомнились ей темныя ночи, когда она выходила к Ивану в огород, целовалась и миловалась с ним, потом летние хороводы, зимния посиделки, нечаянныя встречи на покосе, когда ночь казалась короткой, и вот чем все это кончилось.
Страшное отчаяние напало на Феклисту, и она была на волосок от сумасшествия. Всю ночь она продумала до зари, и чем дольше думала, тем тяжелее ей делалось.
VII.
Ивану Несчастной-Жизни было не легче Феклисты, хотя его горе было несколько другого характера.
Наученный горьким опытом неудачнаго побега, он в течение шести лет прошел целый подготовительный курс, как бежать, куда, какими дорогами. На каторге были настоящие профессора по части бродяжничества, которые выходили из заключения десятки раз. Иван терпеливо ждал своей очереди и наконец выждал удобнаго случая для бегства.
Мы уже говорили выше, с каким трудом и опасностями сопряжен путь через тайгу, горы, пустыни и сибирския реки, пока Иван добрался до своего места, добрался больной, разбитый, полуживой.
Но именно здесь, в своем месте, с Иваном случилось нечто такое страшное, что было ужаснее самой каторги и чего он не разсчитал раньше, как не разсчитывают этого все тысячи лётных. Он почувствовал это страшное в избе Феклисты, когда она ему сказала: "сам уйдешь". В самом деле, куда и зачем шел. Иван Несчастной-Жизни? Вот и свое место -- родныя нивы, река, деревня, мужики,-- и что же?.. На каторге Ивану было лучше, и он даже пожалел, что бежал. В каторге было, конечно, тяжело, но скитаться лётному с места на место было еще тяжелее, потому что он, Иван, не был ни разбойником ни завзятым бродягой. Его тянуло на волю, на простор, как тянет всякое живое существо, и, вместе с тем, эта воля для него заключалась там, в своей деревне. Теперь деревенский мир являлся перед его глазами во всей своей трудовой-обстановке, как он строился еще дедами и прадедами,-- ничего не было здесь лишняго, каждый винт делал свое дело, а отдельный человек являлся только ничтожной частицей громаднаго живого целаго и только в этом целом имел смысл и значение, как нитка в пряже или звено в цепи. Каждая крестьянская душа выстраивается по этому порядку и только благодаря этому порядку знает, что хорошо, что дурно: радуется, горюет, надеется, плачет, молится и -- главное -- чувствует себя на своем месте. А что же такое он теперь? Ивана давила не внешняя обстановка бродяжнической жизни, а сознание, что он лишний человек на белом свете, как выдернутый зуб или как отвалившийся от горы камень, и что у него даже настоящаго горя не может быть, как у той же Феклисты.