-- Дяденька, тебя почто лётным зовут?-- спрашивала иногда Сонька, забавно вытараща свои светлые глазенки.
-- А хорошо летаю, Сонька, вот и стал лётный... отшучивался Иван.
-- А кусочки ты берешь, которы мамка на полочку к окну кладет?
-- Нет... другие берут.
Иногда Сонька своими детскими вопросами заставляла бродягу краснеть -- ей все- нужно было знать. Пимка, наоборот, держался с Иваном1= настоящим волчонком и все хмурился; в нем уже проявлялась скрытая мужицкая хитрость даже тогда, когда он смеялся своим детским смехом. Иван понимал, что сойтись ему ближе с Пимкой было невозможно: в этом мальчике, как в капле воды, отражалось то органическое недоверие к лётному, каким была пропитана вся деревня, несмотря на видимую доброту и снисходительность. Этот маленький мужик в незаметных мелочах умел показать свое мужицкое превосходство над бездомным бродягой и давил его своими детскими ручонками. Между Иваном и Пимкой завязалась глухая, молчаливая борьба, совсем незаметная для посторонняго глаза. Мальчик умел во-время обидно промолчать, иногда сосредоточенно ухмылялся про себя, а при случае отвешивал крупную мужицкую грубость.
Раз, например, Пимка накладывал в телегу навоз, что было еще совсем не под силу его детским рукам: Иван взялся за лопату и хотел ему помочь.
-- Не трожь!..-- закричал Пимка и весь покраснел от охватившей его злости.
-- Тебе же хотел помочь... как знаешь.
-- Знаем мы вашего брата, помочников! Тоже выпекался!
-- Да ты что, Пимка, в сам-то деле зря лаешься?
-- Уди от греха... об тебе давно сибирские-то остроги плачут. Кольем вас надо попужать, варнаков. Хлеб чужой только задарма едите. Я вот и Листара в три шеи выгоню... Ишь, нашел себе дружков, одноглазый дьявол.
Феклиста, понятно, не могла не видеть такого поведения Пимки, и к ея сердцу подступала самая глухая тоска, Указать сыну она в этом деле не могла, как не могла обяснить ему все на чистоту. Кривой Листар пробовал по-своему уговаривать Пимку, но из этого ничего не вышло,-- Пимка так "разстервенился", что бросился на старика с палкой и даже ударил его.
-- Осатанел, постреленок...-- добродушно смеялся Листар, почесывая спину в том месте, по которому ударил Пимка.-- Ишь ведь, какое собачье мясо уродилось!.. И что это помешал ему Иван?.. Оказия, ребята, да и только... Глазенки-то так и горят, вот поди ты с ним.
Одним словом, с появлением Ивана в Феклистиной избе началось то "неладное", что отравляло жизнь всем.
-- Боюсь я этого Пимки, рождения своего боюсь...-- стыдливым шопотом говорила Феклиста Ивану.-- Ведь все я слышу, как он фукает на тебя... надо бы закликнуть, выдрать, а я не могу. Сама же и боюсь его, а велико ли место еще и весь-то парнишка... И что это он привязался к тебе, Иванушка?.. Так я думаю: чует сердчишко у Пимки отцовскую-то кровь... вот он и встает на дыбы перед тобой. Сонька-то вон совсем еще несмысленная, а тоже как глядит глазенками-то на тебя... да и на меня глядит. В другой раз даже совестно станет.
-- Уйду я, Феклиста, от греха...-- говорил Иван, опустя голову.-- Может, тебе легче будет... Не могу я... тошно мне.
Разговор происходил ночью, в огороде. Небо было точно подернуто легкой синеватой дымкой, звезды искрились, с реки тянуло сыростью. Феклиста стояла, прислонившись к пряслу спиной; Иван сидел на траве. При колебавшемся месячном свете, он мог отлично видеть это загоревшее грубое женское лицо, которое вдруг точно дрогнуло. Феклиста глухо рыдала. Она слишком долго крепилась, и теперь ее разом прорвало.
-- Перестань, Феклиста, ну тебя...-- заговорил Иван, чувствуя, как у него слезы подступают к горлу и душат ого.-- Уйду, и все тут... Свет-то не клином сошелся.
-- Иванушка, голубчик, куда ты уйдешь-то?
-- В скиты к кержакам уйду... а то поверну обратно в Сибирь, там богатые челдоны любят держать беглых, ежели у кого рукомесло... Не пропаду, не бойсь.
-- Сказывают, на золотых промыслах в орде {Ордой в Зауралье называют башкирския земли и земли Оренбургскаго казачьяго войска} много летных-то укрывается.
-- Нет, на промысла не рука нашему брату... В тайге этого добра много: битва, а не житье. У кержаков в скитах лучше будет.