– Но дело ведь не в том, чтобы он смог побыстрее убить еще больше людей, – возразил Эллис. – Афганцы борются за свободу – воюют против кучки убийц.
– Все они воюют за свободу, – перебила Джейн. – ПЛО, кубинские беженцы, «уитермэны», ИРА, белые южноафриканцы, Армия свободного Уэльса.
– Кто-то из них борется за правое дело, а кто-то – нет.
– А ЦРУ умеет различать?
– Оно должно уметь.
– Но оно этого не делает. За чью свободу воюет Масуд?
– За свободу для всех афганцев.
– Ерунда! – яростно воскликнула Джейн. – Он – исламский фундаменталист, и если когда-нибудь придет к власти, то первым делом отнимет права у женщин. Он никогда не даст им участвовать в выборах, он хочет отнять даже те незначительные права, которые они сейчас имеют. А как, по-твоему, он поступит со своими противниками, раз его политический идеал – Аятолла Хомейни? Разве научные работники и учителя получат академические свободы? А гомосексуалисты, мужчины и женщины, разве получат сексуальную свободу? Что станет с индуистами, буддистами, атеистами, «Плимутскими братьями»?
Эллис спросил:
– Ты что, серьезно полагаешь, что режим Масуда будет хуже режима русских?
Джейн на секунду задумалась.
– Не знаю. Единственное, что несомненно – режим Масуда будет афганской тиранией, а не русской. А ради того, чтобы заменить иностранного диктатора местным, не стоит убивать людей.
– Афганцы, видимо, уверены, что стоит.
– Большинству из них никогда не задавали этот вопрос.
– Думаю, это очевидно. Впрочем, я все равно не занимаюсь такими делами. Обычно я работаю, как детектив.
Это было то, что не давало покоя Джейн уже больше года.
– В чем же, собственно, состояла твоя миссия в Париже?
– Когда я следил за нашими общими друзьями? – он тонко улыбнулся. – Разве Жан-Пьер тебе не говорил?
– Он сказал, что не знает.
– Возможно, он и не знал. Я охотился за террористами.
– Среди наших друзей?
– Именно там они обычно и обнаруживаются – в среде диссидентов, разных отщепенцев и преступников.
– А Рами Коскун был террористом? – Жан-Пьер говорил ей, что Рами арестовали из-за Эллиса.
– Да, он был виновен в террористическом акте, когда в представительстве турецких авиалиний на авеню Феликс-Фор была брошена зажигательная бомба.
– Рами? Откуда ты это знаешь?
– Да он сам мне об этом сообщил. А когда я организовал его арест, он как раз готовил новый террористический акт.
– Он что, сообщил тебе и об этом?
– Он попросил помочь ему с бомбой.
– Боже мой.
Красавец Рами, с пламенным взглядом и страстной ненавистью к продажному правительству своей страны.
Эллис продолжал:
– Помнишь Пепе Гоцци?
Джейн нахмурилась.
– Ты имеешь в виду того смешного коротышку-корсиканца с «роллс-ройсом»?
– Да. Он снабжал оружием и взрывчаткой практически всех отпетых негодяев в Париже. Он был готов торговать со всеми, кто соглашался на его цены, но специализировался на «политических» клиентах.
Джейн была ошеломлена. Она и в самом деле подозревала, что Пепе замешан в чем-то преступном – ведь он был богач и корсиканец, но она-то думала, что это, в худшем случае, тривиальная контрабанда или торговля наркотиками. Подумать только, он продавал оружие убийцам! Джейн стало казаться, что прежде она жила, как во сне, а реальный мир вокруг был полон интриг и насилия. Неужели я настолько наивна? – спросила она себя.
Эллис безжалостно продолжал:
– Я также выследил одного русского, который финансировал много разных убийств и похищений. Потом Пепе на допросе выдал половину всех европейских террористов.
– Так вот чем ты занимался все это время, пока мы были любовниками, – задумчиво произнесла Джейн.
Она вспомнила вечеринки, рок-концерты, политические споры в кафе, бесчисленные бутылки красного вина, выпиваемые в студиях-мансардах. После их разрыва у нее были смутные предположения о том, что он составлял небольшие досье на радикалов, отмечая тех, кто обладал влиянием, был экстремистом, имел деньги, кто был наиболее популярен среди студентов, кто имел связи в коммунистической партии, и тому подобное. И теперь было трудно смириться с мыслью, что он следил за настоящими преступниками и действительно обнаружил кое-кого из них среди их общих друзей.
– Я не могу этому поверить, – произнесла она потрясенно.
– Это была большая победа, если уж хочешь знать правду.
– Тебе, наверное, не следует все это говорить.
– Верно, не следует. Но, когда в прошлом я тебе врал, то всегда, мягко говоря, сожалел об этом.
Джейн, вновь ощутив неловкость, не знала, что сказать. Она переместила Шанталь к левой груди, затем, поймав взгляд Эллиса, спрятала правую грудь под блузкой. Разговор приобретал нежелательно личный оборот, но ее снедало любопытство побольше узнать. Теперь она понимала ход логических суждений, которые он выстраивал в свое оправдание, хотя и не соглашаясь с его доводами, но все еще не могла понять, что же им двигало. Если не узнать этого сейчас, подумала она, другого случая, наверное, не представится, и сказала:
– Не понимаю, что может заставить человека заниматься этим всю жизнь.
Он отвел взгляд.
– У меня это дело хорошо получается, и оно стоит риска, а платят просто по-королевски.
– И еще, наверное, тебя привлекли условия пенсионного обеспечения и нравится меню в служебной столовой. Это неважно, тебе не надо мне все это объяснять, если не хочешь.
Он бросил на нее испытующий взгляд, будто стараясь прочитать ее мысли.
– Нет, я действительно хочу говорить с тобой об этом, – сказал он. – Но ты уверена, что хочешь меня выслушать?
– Да. Пожалуйста.
– Речь идет о войне, – начал он, и вдруг Джейн поняла, что Эллис собирается сказать ей нечто такое, чего прежде никому не говорил. – Может, самое ужасное в жизни летчика во Вьетнаме было то, что очень трудно было различать вьетконговцев и обычных мирных жителей. Каждый раз, обеспечивая поддержку с воздуха наземным войскам, минируя тропу в джунглях, объявляя зону свободного огня, мы знали, что убьем куда больше женщин, детей и стариков, чем партизан. Обычно говорили, что эти люди укрывают врагов, но кто мог это точно знать? И кому было до этого дело? Мы убивали их. Тогда террористами были именно мы. И речь идет не о единичных случаях, хотя мне и приходилось наблюдать особенные проявления жестокости, я говорю об обычной, повседневной тактике. И, видишь ли, никакого оправдания этому не было, вот это самое главное. Мы совершали все эти ужасы во имя того, что впоследствии оказалось сплошной ложью, коррупцией и самообманом. Мы боролись не за правое дело.
На его лице застыло выражение боли, будто его мучила какая-то незаживающая внутренняя рана. В напряженном свете лампы его лицо выглядело синевато-бледным.
– Этому нет оправдания, понимаешь ли, нет прощения.
Джейн осторожно стала побуждать его рассказывать дальше.
– Так все-таки, почему же ты остался? – спросила она. – Почему ты остался добровольно на сверхсрочную?
– Потому что тогда я все это понимал не до конца, потому что я сражался за свою страну, и с войны просто так не уйдешь, потому что я был офицером и на хорошем счету, а если бы я уехал домой, на мое место могли назначить какого-нибудь идиота, который послал бы на смерть моих ребят. Разумеется, ни одна из этих причин не является достаточно веской, и наступил момент, когда я спросил себя: «Что же ты собираешься делать дальше?» Я хотел. Тогда я этого не сознавал до конца, но мне хотелось сделать нечто во искупление грехов. В шестидесятые годы мы назвали бы это паломничеством от вины.
– Да, но…
Он выглядел сейчас таким неуверенным в себе, уязвимым, что ей было трудно задавать прямые вопросы. Но ему надо было выговориться, а ей хотелось выслушать все, поэтому она продолжала:
– Но почему ты выбрал именно это?
– Ближе к концу срока службы я перешел в разведку, и они предложили мне продолжать ту же работу и на гражданке. Мне сказали, что я смогу работать как тайный агент, потому что знаю эту среду. Понимаешь, им были известны мои прошлые связи с радикальными кругами. Мне казалось, что выслеживая террористов, я смогу искупить кое-что из прошлого. Поэтому я и стал экспертом по борьбе с террористами. Это звучит упрощенно на словах, но, понимаешь, я был удачлив. ЦРУ меня не очень-то жалует, бывает, я отказываюсь от заданий, например, как было, когда они собирались убить президента Чили. Но ведь агенту не положено выбирать задания. Впрочем, благодаря мне кое-какие негодяи попали в тюрьму, и мне есть чем гордиться.