В собственно же индоевропейских языках он дает следующие пучки значений: 1) «молодой человек (достигший половой зрелости)» (др.-инд. marya «(воинственный) юноша», «любовник»; греч. jieipa^ «юноша, девушка»); 2) «смутьян, возмутитель спокойствия» (авест. mairyo «негодяй», «молодчик»; именно последнему русскому слову авестийское более всего соответствует как по форме [производное от корня со значением «молодой»], так и по содержанию, поскольку авестийский mairyo, по выражению Бенвениста [Benveniste, 1969, I, с. 247], «c’est un jeune homme trop audacieux,... et meme un brigand» — «это чересчур дерзкий юноша... и даже разбойник»); 3) «жених», «муж» (ср.-перс. merak «жених», лат. maritus «муж»); 4) «представитель воинского сословия» (др.-перс. marika — свободный полноправный подданный-воин, к которому обращена царская надпись; однокоренной титул колесничего, представителя военой знати, в переднеазиатском арийском, возможно, является заимствованием из хурритско-го9). Особый интерес представляет древнеиндийский термин marya. В свое время Луи Рену [Renou, 1958, с. 49] охарактеризовал его как mi-erotique, mi-guerrier («полуэротический, полувоинский»10). В самом деле, термин этот, с одной стороны, постоянно употребляется в эротическом контексте: приближаться или стремиться «как юноша к девице» (тагу о па yosham) — устойчивое словосочетание в Ригведе, а с другой— именно этим словом обозначаются воин-Индра и воины-Ма-руты (подробнее см. ниже).
Все перечисленные выше значения легко возводятся к праязыковому «член половозрастного группирования юношей-воинов», в мирное время угрожающих спокойствию социума, во время войны составляющих ударную воинскую силу и при условии воинской доблести получающих право перехода в следующую возрастную степень и вступления в брак. Эта этимология, предложенная Стигом Викандером, в настоящее время практически общепризнана11. Такой семантической реконструкции не противоречит и значение пашто mrayay «раб, невольник», поскольку этнографически засвидетельствовано (например, у таких народов Восточной и Экваториальной Африки, как ньика, ганда, ньямвези, конго), что «неинициированные юноши временно как бы относятся к категории лично зависимых или рабов» [Мисюгин, Чернецов, 1978, с. 170], а инициировали юношей у некоторых народов (например, у кикуйю в Восточной Африке) не сразу по достижении ими возраста воина, а лишь через несколько лет [Калиновская, 1980, с. 58-59]. :
В подтверждение гипотезы о существовании в праиндоевропей-ском обществе половозрастной стратификации и, соответственно, представления о времени социальной активности, из которого исключаются дети и старики, можно привести семантику ПИЕ *aju. Это слово реконструируется обычно в значении «жизненная сила» (Lebens-kraft), но, судя по семантике его рефлексов, явно является обозначением социально активного цикла жизни, не включающего детей и стариков. К соответствующей индоевропейской праформе (см. [Рокоту, 1959, I, с. 17-18]) восходят и слова со значением «жизненная сила» (др.-инд. ayus), и рефлексы со значением «срок жизни, век» (лат. aevus «вечность», «срок жизни»; гот. aiws «время, вечность»), и наконец, согласно Бенвенисту [Benveniste, 1937], слова со значением «юноша», «молодой» (др.-инд. yuvan), т.е., видимо, вступающий в социально активный период жизни. О последнем оттенке значения свидетельствует семантика родственного лат. juventus «молодость», а также «время полного расцвета сил», «боеспособное мужское население в возрасте от 18 до 45 лет».
Таким образом, можно, видимо, предполагать, что в праиндоевро-пейском обществе существовала система половозрастных группирований. Подытоживая сказанное выше, подчеркну, что исследователи, реконструирующие семантику праязыковых этимонов, реально засвидетельствованные рефлексы которых являются, как правило, терминами родства, исходят обычно из презумпции существования в обществе, элементы языка которого они восстанавливают, классификационного (в лучшем случае), а чаще индивидуального генеалогического счета родства. Помимо того что этот тезис ничем, кроме произвольного возведения зафиксированных в исторический период систем родства к эпохе социогенеза, не аргументируется, он, как я пытался показать, еще и не объясняет ряд исторических и лингвистических феноменов. Между тем, как мне представляется, систематизация лингвистических (формы и значения рефлексов праязыковых этимонов, прежде всего однотипных как с формальной, так и с содержательной точки зрения), исторических (зафиксированное в письменных источниках функционирование на ранних этапах развития государства одних и тех же рефлексов интересующих нас этимонов в различных, с точки зрения современного человека, значениях, например и как термина родства, и как названия титула или должности) и этносоциологических (данные о существовании в ряде обществ половозрастной стратификации и гипотеза, предполагающая господство на ранних этапах социогенеза группового принципа счета социального родства) данных в процессе реконструкции праязыкового этимона, а не в дополнение к ней, позволяет предложить более адекватное по сравнению с традиционным и внутренне непротиворечивое объяснение отмеченным историческим и лингвистическим фактам. При этом мы реконструируем этимон, рефлексы которого могли осмысляться и как термины родства, и как показатели принадлежности к некровнородственной общности, в значении «член половозрастного группирования». Поскольку принадлежность к половозрастному группированию на определенном этапе социогенеза, скорее всего, являлась единственным показателем общественного статуса, постольку, как можно судить по приведенным материалам, именно эти термины с развитием общественных отношений и эволюцией счета родства могли быть осмыслены и как термины родства, и как властно-управленческие термины.