— Пусть, пусть, — зло шептал Максим, не вытирая слезы. Он не сомневался, что его убьют. Только бы не издевались. И Роську жалко.
Но даже боль за Роську не встряхнула Максима. Не было у него сил бороться за эту жизнь, тем более, что ничего хорошего в ней уже не будет. Надо было ему погибнуть тогда с родителями! Только вот Роська… Да, Роська, но все-таки ей легче живется в детдоме. Или это только кажется? Нет, просто Роська другая. Она живет с солнцем внутри. Роська умеет пройти по лужам и грязи, не замарав обуви, так и среди злости, подлости и бесконечного сиротского одиночества умеет она жить так, что ни злоба, ни тоска не прилипают к ее мудрому сердечку.
Максим скорчился у стены, замерзший, испуганный. Может, час он просидел так, может быть, пятнадцать минут. Кто-то тронул его за плечо.
— Эй, ты!
Максим поднял глаза. Перед ним стояла шеренга босяков. В прямом смысле — обуви не было ни у кого. Ноги черные, пятки затвердевшие.
— Ты чего тут стриптиз развел? Поднимайся давай! — сказал упитанный лысый парень лет семнадцати.
— Отстаньте от меня, — попросил Максим.
Какая уже разница, что с ним сделают за это безобидное сопротивление? Он так замерз и устал, что умер бы сейчас если не с удовольствием, то с облегчением.
— Смертник, — спокойно оценил лысый.
Он был здесь главный, это ясно. Вроде Шалина в детдоме. А Лысый — это кличка. А у тощего светлоглазого — Нытик. А смуглого в грязном взрослом пиджаке все называли Платоном. Конечно, никто не представлялся Максиму. Все это он понял, пока его тащили вдоль стены. Он не сопротивлялся, только, когда Нытик толкнул его, сказал:
— Не толкайся.
Наконец остановились в каком-то тупичке: стена и дощатый забор с двух сторон. Поставили у стены, выстроились напротив.
— Доставай, — коротко приказал Лысый двухметровому.
Тот коротко зевнул и вытащил из рукава мешковатой куртки обрез. Максим вжался в стену, голой спиной почувствовал шершавую поверхность камней, и на секунду ему очень, очень захотелось жить.
— Ну, пли, — тихо скомандовал Лысый.
Неужели все? Вот сейчас и — все?
Максим точно знал, что смерть — это не конец. Он не верил ни в ад, ни в рай. Точнее, верил, но по-своему. Верил, что если человек жил честно, был добрым, ни над кем не издевался, даже если он не был героем, а просто не делал подлостей, то после смерти он попадает в такое место, где встретится со всеми, кого любил здесь, в этой жизни, и там уже не будет смерти, и голода не будет, и болезней. И, наверное, там всегда лето. И живет его любимая собака Джемка, которая умерла два года назад от чумки.
В Максимкином же аду чертей и огня не было, просто человек там всегда один. Может, там те же райские кущи, но зачем они, если ты всегда один?
Максим Осташкин за собой особых грехов не помнил и верил, что когда умрет (вот уже через секунду), то встретится с родителями. И они снова счастливо заживут вместе. Вчетвером. Потому что неважно, что Роська еще здесь, она все равно в его сердце, живая или мертвая.
Максим не выдержал и крикнул:
— Ну, стреляй, гад! Чего тянешь!
От крика стало легче, и, будто лавина, веками копившая снег, хлынули из его сердца горечь, обида и страх. «Не бойся, сыночек, мы с тобой. Мы с тобой…» «Мама, мама, я не боюсь, но как же Роська? Совсем одна… И за что они меня?»
— Подожди, Сява, — сказал Лысый. — Ну-ка…
Они подошли к Максиму почти вплотную.
Максим увидел их глаза. Разные — тёмные с прищуром, совсем светлые (у Нытика), узкие азиатские, серые, карие… Не было в этих глазах злости. И жестокости не было. И той противной ухмылочки, как у Шалина.
— Как тебя зовут-то, Смертник? — спросил Лысый.
— Тебе-то что? — огрызнулся Максим.
— Так… — равнодушно пожал плечами Лысый. — Тебе как приговорённому к смертной казни за проникновение на нашу территорию и… хмг! разгуливание в неприличном виде полагается последнее желание.
Какое у Максима могло быть желание сейчас? Верните маму с папой? Даже Господь Бог не сможет этого сделать. Чтобы дали какую-нибудь одежду? Да не всё ли равно? Всё же кончится через минуту. Чтобы Роське не говорили? Они даже не знают, что она есть.
Босяки ждали терпеливо. Смотрели сурово, но как-то спокойно. И появилась у Максима крохотная надежда, что всё это нелепая и жестокая игра. Он сказал сипло:
— Не бросайте меня мёртвого здесь. Похороните на Денисовском кладбище, я объясню, где именно.
— У тебя что там, местечко куплено? — усмехнулся Платон.