— Тушите огонь, громкая птица!
Хота уже потушил огонь в печи и был сейчас старчески спокоен. Он обнял испуганную Зое и поцеловал её в макушку, будто с поцелуем желал передать дочери часть своей твёрдости и спокойствия.
— Это за мной, — растерянно сказал я, понимая, что Лист и Мумука волнуются. Я растерялся, потому что не предполагал, какой переполох поднимет в городе обычный вертолёт. Я хотел выйти, но Зое вцепилась мне в руку. В широко распахнутых глазах — сплошной ужас. Она лепетала что-то так быстро и взволнованно, что я даже не мог разобрать слов.
В общем, те минуты, в течение которых лётчик мог заметить меня, если бы я был на улице, были потеряны, гул мотора утих…
Я стряхнул руку Зое, потому что был зол, но она такими жалкими глазами посмотрела на меня, что стало стыдно.
Город скоро снова ожил, но анулейцы ходили настороженные, притихшие, детей из домов не выпускали, не разводили костров, ничего не обсуждали. Весь день было непривычно тихо, тревожно и как-то грустно. Я понял, что с вертолётом, который здесь называли громкой птицей, связана у анулейцев какая-то давняя беда, рассказ о которой передавался из поколения в поколение, но говорить об этом было нельзя. Я пытался расспросить Зое, но она отмалчивалась; приставал к Хоте — он сказал:
— Не надо вспоминать плохое и говорить об этом вслух, даже если это было давно. Тем более к ночи.
Так я ничего и не узнал. Вертолёт ещё несколько раз тревожил анулейцев. Чем дольше я здесь жил, тем чаще меня искали. Меня мучила совесть: обо мне волновались в Посёлке, и я сильно нарушал покой анулейцев.
Зое как-то после очередного „налёта“ спросила:
— Ты сказал тогда, что птица прилетает за тобой?
— Да. За мной.
— Она хочет тебя убить?
— Нет, Зое, нет! — я поцеловал её. — Это не совсем птица, это… Ну, как же объяснить? Это такая машина, вроде той, на которой твой отец делает горшки, только она умеет летать…
— Нет! Ты не знаешь! Она убивает!
— Зое… когда-то давно, может быть, такие птицы принесли вам много горя, но эта птица другая… Ну вот, смотри! У тебя в доме живёт рысь, она добрая, ты можешь её погладить, она ест с руки и помогает вам пасти коз. А в лесу живут злые рыси, одна из них чуть не убила меня! Рыси разные, и птицы разные. Понимаешь?
— Да… — не сразу ответила Зое. — Ты приручил эту громкую птицу?
— Не я… мои друзья. Они волнуются за меня. Думают, что я погиб в лесу, и вот ищут.
— Зачем искать, если погиб?
— Ну… вдруг не погиб. Они надеются.
Зое как-то отодвинулась.
— Они любят тебя.
— Да. Наверное.
— А… там есть женщина, которая тебя любит?
— Нет, Зое, нет. Там никого нет. Только друзья и дельфины…
…Много узнал и увидел я, живя у анулейцев. Хота научил меня лепить горшки. Оказалось, что это очень непросто, и Зое посмеивалась над моей неловкостью и кривобокими кувшинами, но зато когда получилась более-менее приличная посудина, Зое бережно взяла этот кувшин и сказала:
— Оставь его мне. Ты уйдёшь, я буду гладить и целовать его, ведь он сделан твоими руками.
И тогда я подумал, что надо возвращаться.
Ещё помню два случайно подслушанных разговора. Первый — Хоты с молодым Вождём.
— Хота, — сказал Вождь сурово, хотя годился ему в сыновья. — Зачем ты хочешь, чтобы люди видели тебя слепым? Зачем ты притворяешься менее зрячим, чем ты есть?
— О чём ты, мой Вождь?
— Ты знаешь, не лукавь. Твоя дочь и чужеземец.
Хота долго молчал, потом заговорил спокойно и вдумчиво:
— Мы не властны в своем сердце, мой Вождь. Даже ты, даже я. Что уж говорить о юной девушке, души которой впервые коснулась любовь. Разве я своей властью отца или ты властью закона сможем остановить движение Солнца или ветра? Никогда. Их сердца, как Солнце, как ветер. С самого начала я видел, что происходит, но только и смог, что наблюдать за движением.
— Но он из другой земли! Он, может быть, даже из крысиного народа!
— Чужеземец говорит, что крысиного народа давно не существует. Боги наказали их за злость, и они вымерли. Их теперь даже никто не помнит.
— Радостная весть, но всё-таки… — голос Вождя смягчился, — Зое — красавица, она может найти себе лучшего мужа среди своего народа, зачем ей чужеземец?