- Никишин! Ты что там, уснул, мать твою! Уматывай из дома! Тебя люди ждут!
Но снова зависла пауза космической тишины. Режиссёр приказал остановить мотор. Уставший Лыткин присел на завалинку. Сержант Алексей, улыбаясь, облокотился на перила крыльца и начал осматривать двор. Осип поднялся со своего дачного удобного кресла и в негодовании направился к калитке. Как только он подошёл к ней и открыл, собираясь войти во двор, дверь дома с грохотом, словно от порыва урагана, распахнулась. Словно кукушка из часов, появился грузный Семён Кулагин с ружьём в руках, и, громко топая сапогами по дощатому настилу, побежал на выход из усадьбы. Добежав до Осипа, стоявшего в калитке, беглый кулак встал перед ним как вкопанный. Минуту они в недоумении смотрели друг на друга. Первым очнулся Осип:
- Ну, и как это понимать, Евгений Александрович? – тихо и грозно спросил кинемотографист, - Ты что, вчера опять самогонку с местными пил?
- Нет-нет, Осип Валентинович.
- А что ты там, в этом доме, затих как мышь? Уже десять минут, как ты должен валяться на грядке с пробитым сердцем, - напомнил маэстро.
- Понимаю, виноват, - сконфуженно проговорил недобитый кулак, - Но, понимаете, я забыл, куда я должен бежать – в дверь, или в окно. Вот и пытался вспомнить. Решил, что в дверь.
- А вот и неправильно решил. Тебя майор ждал-ждал под окном… Сценарий надо знать на-зу-бок!
- Да я выучил, а как выстрелил в дверь – растерялся.
- Ладно, - сказал поостывший Осип, - переснимаем.
На этот раз всё прошло как по маслу. Лыткин влёт сбил вылетевшего из окна Семёна. Тот, полежав в картофельной ботве, поднялся и все пошли на улицу к довольному Осипу.
- Хорошо получилось, - сказал режиссёр, - Сейчас небольшой перерыв, и делаем любовную сцену. Женечка, завари всем кофе.
* * *
Режиссёр, Лыткин, Алексей, подошедшая Вероника, Женечка, отец и сын Кулагины сидели за круглым походным столиком под раскидистой черёмухой, пили кофе.
- Вот ещё одного человека убили. Хоть и кулак, а всё-таки человек, - сказал Осип, с сочувствием посмотрев на Никишина.
Все на минуту задумались.
- А вот скажи, Владимир Стаханович, - как-то непривычно серьёзно и проникновенно продолжил режиссёр, - Как, по- твоему, почему так получается в нашей истории: после Гражданской, ну, там, в двадцатых – тридцатых занялись раскулачиванием, коллективизацией… Сколько людей зажиточных, а то и богатых, но в общем-то честных, порядочных и работящих расстреляли, сослали, поломали жизнь, отобрали всё. Не спорю, на общее благо страны, народа. Ваш брат, ОГПУ, НКВД там, органы в этом активно поучаствовали. Понимаю, тоже в своём большинстве искренние и порядочные люди, помогали стране. Ты же не отрицаешь это, Стаханович?
Лыткин настороженно и изучающе посмотрел на говорившего:
- Не отрицаю, - ответил он и, немного помолчав, добавил, - И не отрекаюсь.
- Хорошо, - примирительно продолжал Осип, - Вот наступило желанное благосостояние, ну, относительное. А в девяностых вдруг опять делёж ранее отобранного и общенародного. Опять новые кулаки появились, и опять жертвы, кровь, бандиты-предприниматели. Но органы уже на стороне этих новых-старых? Что это у нас за история такая?
- Какая история там, политика будет дальше, я не знаю, - тихо, но очень убедительно для присутствующих, произнёс майор, смотря на режиссёра, как мать смотрит на ребёнка, - Это всё вода течёт, а берега будут одни и те же…. А вот как, Осип Валентинович, насчёт съёмочного процесса?
Выражение лица режиссёра тут же сменилось с философски-задумчивого на деловито-бодрое:
- Что это мы расселись, лясы точим, - с административным укором оглядел он всех присутствующих, - где оператор, где все? Вероника, готова? Заходи в свой дом. Сцена признания в любви уполномоченного к Любе.
Началось всеобщее движение.
- Начали!
* * *
Группа, во главе с Осипом, расположилась у входа в горницу. Уполномоченный Фёдор Лыткин сидел за столом в белой исподней рубахе, галифе, сапогах и чистил ствол револьвера особым шомполом. Люба стояла у печи и помешивала большой деревянной ложкой что-то булькающее в чугунке.