В центре этого кольца возвышалось большое двухэтажное кирпичное здание с белыми колоннами, полукруглым крыльцом, и терассой на втором этаже. По всей видимости, это было бывшее помещечье имение. У входа в здание, на правой стене, одна над другой располагались официальные таблички: «Сельская организация ВКП(б)», «Сельсовет с.Речного», «Правление колхоза «Красный гигант». Территория, начиная с правого и левого крыльев здания, была огорожена большим забором и покрыта высокой крышей. За досками забора было видно различное сельскохозяйственное добро: телеги с длинными оглоблями и деревянными колёсами, конные плуги и бороны, куча хомутов и упряжи, другой инвентарь и инструмент, а также горки разного рода одежды и всевозможной домашней утвари: посуда, мебель, половики, материя в рулонах и просто комках и т.п. «Экспроприация», - догадался Лыткин.
Майор с Алёшей прошли по коридору до двери с табличкой «Зам. начальника политотдела колхоза по линии НКВД Чеботаренко А.Л.» Сержант открыл дверь ключом и они вошли в кабинет. Это была небольшая комната с одним окном, письменным столом с печатной машинкой и телефоном на нём, сейфом, шкафом с полками и портретом Дзержинского. Лыткин сел на стул, Алёша за стол и набрал двузначный номер:
- Свистов! Ко мне машинистку и заключённого Кулагина Егора, - дал команду сержант и обратился к старшему, - Сейчас, товарищ майор, последний допрос сделаем под запись и отправим его в город.
Через некоторое время в кабинет вошли девушка-машинистка в строгом костюме, арестванный Хижняк со связанными кожаным ремнём руками и конвоир. Машинистка села за стол, на место Алёши, тот - на стул напротив кушетки, на которой расположился Егор Кулагин. Лыткин с интересом рассматривал его. Сын кулака был копией артиста Аркаши, но копией более приземлённой, адаптированной к реалиям эпохи. Отсутствовали в его образе некая картинность и киношность, свойственных его двойнику из будущего. Заросшее чёрной короткой бородой и усами, полноватое лицо, угрюмый взгляд карих глаз исподлобья, мятый картуз и порядком запачканные грязью красная рубаха и безрукавка.
Зато его охранник, рядовой Свистов, светился каким-то тихим счастьем, тайной иронией и юмором. Одет он был в военную форму без знаков различия и кепку рабочего. Голубые глаза с прищуром и тонкие капризные губы на его гладковыбритом лице имели выражение надменной снисходительности, усмешки и некой заповедной тайны, секрета, известному только его обладателю. Конвоир тоже сел на стул у двери кабинета.
- Кулагин, - начал допрос сержант, развернув кулёк и показав подозреваемому сигареты, зажигалку и деньги, - чьи это вещи?
- Откуда я знаю, - глянув на них, глухо сказал Егор.
- Вот только не надо запираться! – прикрикнул следователь, - Когда тебя арестовали в первый раз, эти вещи нашли у тебя в карманах. Есть свидетели: товарищ майор и Люба Хижняк.
- Какой первый раз? Я даже не знаю, что это ты мне показываешь, Лёшка. Откуда это может быть у меня? Ага, тоже мне, свидетели, майор и его жена. Сговорились, небось.
- Я тебе не Лёшка, а товарищ сержант! Ты, что, хочешь сказать, что не совершал побега. и у тебя не было этих вещей?
- Какой ещё побег ты хочешь мне приклеить? И вещи не мои. Во всём, о чём вчера говорил, признаюсь. Хлеб прятал, корову зарезал, две телеги переломал, семенное в муку перемолол. Но вот убивать, никого не убивал и не бежал ниоткуда. А Ефима батя убил, не я, да.
- В отрицаловку пошёл, гад! Ничего, в городе во всём признаешься. Мартин, уведи его.
- Встать! Пошёл! – с удовольствием скомандывал Мартин Свистов.
Конвойный и подследственный вышли. Машинистка закончила печатать, положила текст на стол и тоже вышла.
- А почему Мартин? Вроде свой, деревенский?
- Он даже в паспорте имя сменил с Мартына на Мартина. В честь аргентинского революционера, как его, Хосе де …м-м-м… Сан Мартин.
- А-а-а…
Они подписали протокол и пошли к председателю сельсовета и колхоза в одном лице.
- По-срочному, - сказал Алёша секретарше в приёмной. Доложив, та вышла и сказала:
- Входите, товарищи.
Их встретил высокий серьёзный человек со шрамом на щеке, саблевидными усами и волнообразным русым чубом, закинутым на затылок. Одет Мирон Семёнович был в военный китель и галифе. На стене, за столом висели портреты Сталина, Ворошилова и Будёного. «Старый рубака», - подумал Лыткин.