«Это явно не ум, не мудрость и не логика, - весьма удивляясь речам Свистова, думал Лыткин, и чувствуя себя дурачком - Это что-то другое. У него вообще нет какой-либо рефлексии, рациональности. Он – органическая часть революции и советской власти. Это какая-то мистика коммунизма. Это тебе, Владимир Стаханович, не кружки-квадратики со стрелками рисовать».
- А если я сейчас руки тебе развяжу и пристрелю здесь же, за попытку к побегу? – спросил он.
- Товарищ старший майор, как вы думаете, почему у вас такое высокое звание, а я всего лишь рядовой на полставки? – вопросом на вопрос ответил Свистов, - Хотя я тоже в революции с юных лет и даже отца своего не пожалел ради наших великих идеалов?
- Почему же? – выдержанно спросил Лыткин.
- Никогда не сможете убить меня таким образом. Потому, что вы река на карте, река, когда на неё смотришь сверху, с холма, например. Неизменная и вечная река. А я – вода в этой реке… Не может река против воды пойти…
- Мутная ты какая-то вода, красновато-мутная. Из какого же ты источника?
- Не важно, товарищ старший майор, из какого. В реке все источники перемешаны.
- Ну, всё, закончили с сараем, товарищ майор, - сказал подошедший к беседующим Алёша, - Вот контра, две подводы нагрузили, как у Климова! Предатель и наймит!
- Признаю свои ошибки. Но на это надобно смотреть сквозь бинокль диалектики. Нельзя быть такими догматами, у социализма должно быть человеческое лицо, перестраиваться надо на ходу, товарищи… - ответил Свистов.
- Будет тебе и диалектика, и перестройка, как в воду глядел, ответил арестованному философу Мирон Семёнович, -. Дом осмотрим и поедем назад, дел много.
* * *
Войдя в дом, Лыткин с интересом осмотрел жилище этого подкованного полпреда и авангарда ревмасс. На кухне всё было как в обычных сельских домах: стол, лавка, пара стульев, печка, полки с посудой, всё чисто и аккуратно, холостяцкий минимализм.
А вот горница-гостиная походила как раз на избу-читальню. В углу - что-то наподобие иконостаса, большой дощатый стенд с портретами классиков, любовно оформленный. Наверху пирамиды – старообрядческого обличья Карл Маркс, за ним - похожий на Салтыкова-Щедрина, Энгельс, ниже – какие-то три иностранца в камзолах и жабо, физически здоровые, но с лицами цирковых карликов («А, это же Марат, Дантон и Робеспьер», - догадался Лыткин), под ними – портреты Ленина, Троцкого, Дзержинского, Сталина, Берии и несколько рядов неизвестных Лыткину и похожих на русских писателей 19 века, людей, но со взглядом не обращённом в себя, как у писателей, а, напротив, устремлённым исключительно вовне, куда-то вдаль, взглядом, порывистым, блестящим и уверенным, как будто где-то внутри, в душах этих людей, давно проведено электричество, всё уже освещено и упорядочено, все тайны раскрыты и высмеяны, душевные изгибы и закоулки вычищены «Доместосом», стерилизованы медицинским спиртом, весь старый хлам и мусор выкинут на помойку истории, и осталось всего ничего – пропылесосить остальное человечество, воплотить эту сияющую внутреннюю чистоту на всей грешной Земле и зажить, наконец, как следует.
Было и фото двух женщин, шедших куда-то, взявшись под руку. Одна, повыше, была похожа на втихушку выпивающую (но в меру) пенсионерку со слегка растрёпанной причёской, старческим румянцем на щеках и в капоте. Другая, пониже и в шляпе, весьма напоминала современную Владимиру Стахановичу артистку сатирических жанров. «Да, Цеткин и Люксембург», - опять угадал Лыткин, правда, сомневаясь, кто из них кто.
По правую сторону помещения стояли крепкие самодельные стеллажи преимущественно с книгами на политико-приключенческую тематику: Ленин, Маркс, Фенимор Купер, Троцкий, «Робинзон Крузо», Сталин, «Граф Монте-Кристо», Майн Рид, опять Сталин, дореволюционный альбом «Репродукции обнажённой женской красоты», «Овод» и даже Плеханов и Гюго. Читать Свистов действительно умел. В конце одной полки к стенке боковушки, прижатые фолиантом с названием «Как нам реорганизовать Рабкрин» одиноко ютились тощие, но зато новенькие и нечитаные, «Униженные и оскорблённые» Достоевского.
- Ни разу у него в доме не был, - сказал Алёша, - И когда только этот гад успевал и воровать, и Маркса читаь?