- Вот, вчера вытащили из реки, куда его Хижняк забросил. Местные парни помогли.
Лыткин осмотрел оружие.
- Ствол и приклад отпилены недавно. Кто-нибудь опознал, что ружьё принадлежит Хижняку?
- Нет, ещё не успели опросить.
- Едем домой к нему. С кем он живёт?
- С матерью и сестрой Лерой.
Когда приехали в дом Хижняков, мать и сестра подтвердили, что самого Сергея нет уже второй день, где он - неизвестно. Посмотрев на обрез, мать заплакала, а Лера подтвердила, что это было ружьё брата.
Лыткин походил по двору, заглянул за штабель досок у стены бани и увидел там блестящую металлическую трубку. Это был снятый глушитель от мотоцикла «Урал». Когда вернулись в отделение, позвонил местный лесник и сообщил, что на таёжной дороге он нашёл брошеный мотоцикл «Урал», который, он знает, принадлежал Сергею Хижняку. «Угнали, наверное, пусть приедет, заберёт».
- Вспомнил, - сказал Юрий Михайлович, где-то в тайге есть охотничья заимка. А Хижняк был охотником.
- Вечером надо наведаться. Если Хижняка в избушке не будет, организуйте на ночь засаду и наблюдение.
- Есть.
Отдав вещдоки, - глушитель и обрез, - начальнику отделения, Лыткин пошёл на квартиру дописывать протоколы.
Около четырёх часов вечера Лыткин посмотрел на часы, потом на стопку листов сценария и задумался. «Чёрт его знает, идти или не идти? Вроде бы в служебной командировке… Где я и где кино? С другой стороны, тема уж больно интересная, да и время свободное имеется. Опять же наша история. С убийством почти закончено. Надо же, и фамилии совпадают… По архивам…».
Далее в сознании майора возник отчётливый образ актрисы Вероники, завораживающий спокойно-пристальный взгляд её больших глаз, полные губы, каштановые волосы, женственная фигура, волнистый и волнующий рельеф на ней. Он встал, затянул ремень с портупеей, одел фуражку, закрыл домик и пошёл по улице в старое Речное.
* * *
Среди некрашеных бревенчатых домов и тишины деревенских лужаек, с бродившими по ним курами и гусями, Лыткин быстро нашёл съёмочный лагерь по деятельной суете работников киносферы, довольно большому разноцветному автофургону и съёмочному оборудованию.
Лагерь представился майору как бы островком какого-то иного, увлекательного и притягательного мира, призванного оживить, вдохнуть некий новый смысл в окружающий его сонный покой российской деревни прошлого века, да и в жизнь самого Лыткина. «Господи, какой из меня артист?», - подумал он.
По радиусу съёмочную площадку окружали группки местных любопытствующих детей и взрослых. Отдельно расположились селяне в одеждах тридцатых годов, массовка: цветастый ситец платьев, светлые косынки на женщинах и девушках, глухие рубахи сдержанных цветов с поясным ремешком, сапоги бутылками, картузы и кепки на мужчинах. На полянке паслись две осёдланные лошади и три коровы, ходили рябые курицы.
Подойдя поближе, Лыткин увидел самого главного – режиссёра Осипа Железнова. Тот, в своём оригинальном одеянии, в очках, пончо на пуговицах и сапогах, сидел в дачном кресле, попыхивал трубкой и, одновременно, говорил. Перед ним на длинном и невысоком дощатом столе стоял, оббитый красной материей, гроб, в котором сидел смертельно бледный человек в чёрном костюме, курил сигарету и кивал головой, слушая режиссёра.
- Четвёртый дубль! Ещё раз повторяю, Артём, - назидал Осип сидевшего в домовине, - Ты даже выкинь из головы, что наш покойник – это просто лежишь в гробу с закрытыми глазами и всё, ничего не делаешь. Это халтура, любезный. Покойника, мёртвого надо и-грать, вжиться в него! Ты не просто покойник, ты – убитый классовым врагом председатель колхоза. Какое может быть равнодушие на твоём лице, пусть даже мёртвом? Как-то всё у тебя выходит абы как, без огонька, пассивно и спустя рукава. Кулак-убийца в бегах, коллективизация идёт крайне медленно, середняк недоволен, срыв хлебозаготовок, дочь - сирота… А он лежит-полёживает и в ус не дует.
- Дак ведь он же м-мёртвый, - неуверенно произнёс актёр.
- Ну, да. Ну, и что. Но это особый человек, он - убеждённый коммунист. Он из могилы вылезет, когда узнает о колхозных делах, о низких темпах коллективизации, о дочери…
Покойник почесал затылок и озадаченно спросил:
- Может мне, Осип Валентинович, нахмуриться и приподняться на локтях?