На ступенях, в тоннеле перехода она молчит. А я чувствую, как утекают последние минуты, ещё немного, и Любы в моей жизни больше не будет. Вот так хотел уже избавиться от ярма университета, а сейчас думаю, почему так скоро… я ещё год бы получился, только бы видеть Любку, сидящую в первом ряду, её косу, через плечо перекинутую. Она когда нервничала, бывало, на ответственных модулях и зачётах, кончик этой косы грызла, меня это смешило. А теперь не будет, потому, что Любки не будет. И горько так, повернуть бы эти два года назад, может, получилось бы, если бы иначе начал… без напора, мягче. Только не повернуть никак.
— Хабаров, — спросила Любка на перроне уже. — Вот чего ты за мной тащишься?
— Сумку несу, — пожал плечами я.
Сохранить бы, сука, остатки гордости!
— Несёт он, сумку, — протянула Любка. И вдруг без перехода. — Слушай, ты же всех симпатичных девок универа за два года перетрахал. И всех преподавательниц, что моложе тридцати и с неотвисшей грудью. Хабаров, ты ко мне привязался, потому что я одна такая осталась тобой нетраханная? Может, я тебе гештальт закрыть не даю? Ты на рекорд шёл, а я статистику сломала?
— Её самую, — ответил я, уговаривая себя оставаться спокойным.
— Ну, давай дело поправим. Туалет здесь есть, до электрички полчаса. Давай, я тебе о сосу по быстрому, отсос, он же в твою статистику зачтется? Ты не переживай, это я с тобой не трахалась, а вообще опыт имею, справлюсь, с твоим рекордсменом. Тогда ты от меня отвяжешься, Хабаров?
Голос её звенит. В нем — слезы. Мне её ударить хочется. Наотмашь, по щеке, как она меня тогда, только вложив в свой удар всю мужскую дурь. И одновременно сказать — дура ты, Любка. Да я ради тебя землю бы перевернул, ты только попроси… не попросит.
Она все же разревелась. Я бросил на серую плитку перрона её тяжеленную сумку, и сделал то, что не делал ни разу, если не считать той пьяной попытки на вечеринке. Я её обнял. Прижал к себе. Тонкая вся, от слез трясётся, волосы распущенные такие гладкие, а пахнут чуть горьковато… полынью словно. Внутри меня что-то шемит больно, наверное, моё нутро выворачивается. Орать хочется от беспомощности. И при всем при этом у меня эрекция, от её близости, её запаха, блядь. И я боюсь, что она её заметит, почувствует… и перестанет плакать в моих руках. Я бы так вечность стоял, на этом перроне, её плачущую обнимая. Надеюсь, никто об этом не узнает, надеюсь я сам об этом забуду, только сука, не представляю как.
Электричку объявили и я сразу возненавидел эту дикторшу с равнодушным сухим голосом, которая взяла и отобрала у меня это обьятие и Любу.
— Я поеду, — сказала она, отодвигаясь от меня, вытирая слезы. Лицо её покраснело, глаза опухли, но странным образом менее красивой она не стала. — Хабаров, я что хотела тебе сказать. Ты… не ходи за мной. Не езди. Ничего не получится. Из разного мира мы, да что говорить — из разных вселенных. Поэтому… не стоит. Обещаешь?
— Нет, — сказал я, сам себе удивляясь. Только же вот вчера сам себя убедил, что мне на Любу плевать.
— Да Господи, — всплеснула руками она. — Что же мне делать с тобой, Хабаров? Я замуж выхожу. Не хотела…чтобы ты узнал.
Я думал, что херовей не бывает. А оказывается, бывает. В сотни тысяч, в миллионы раз. Хочу спросить, любит ли она того…жениха, и не могу. А вдруг скажет да? Мне как с эти почти жить?
— Хрен с ним, — зло говорю я. — С женихом.
— Не нужно, — вдруг пугается она. — У нас… серьёзно все. Я с ним с одиннадцатого класса… мы ребёнка хотим, слышишь? Я… что хочешь…
Моя жизнь на хрен перечеркнулась. Мне ничего от Любки не нужно. То, что я хотел бы она просто дать не сможет. В какой-то, сука, тракторист дал. Я весь этот мир ненавижу.
— Поцелуй меня, — говорю я.
Она шагает ближе, встаёт на цыпочки. Смотрим, глаза в глаза. Наверное, я её первый раз так близко вижу. Последний, похоже. Губы у неё мягкие. Солёные от слез. Все равно сладкая, Господи, какая де сладкая… Поцелуй до обидного короткий, я едва успел коснуться её языка своим, как она отпрянула. Поезд, до этого стоявший мирно все это время вспомнил, что ему скоро отправляться и открыл двери. Любка, словно от меня спасаясь сразу же в вагон влетела.
— Сумку забыла, — хмыкнул я.
Подобрал её, не иначе, как соченинениями Карла Маркса груженую, занёс в вагон. Потом остался стоять на перроне, а Любка на ступеньках электрички, которая все не трогалась.