— Не мне решать, ваша дочь.
В июле после экзаменов Корецкий с Любой улетели в Америку. Любу после собеседования и тестирования приняли в медицинскую школу. Корецкий был с ней до сентября, но как только начались занятия, вернулся в Москву.
За два месяца отсутствия накопилась масса бумажной работы, горы отчетов, проверка статей, работа с аспирантами. Прошла неделя, затем другая. Катерина как будто избегала его. Он звонил ей домой, ее мать отвечала, что Катя живет теперь отдельно. Он несколько раз заходил в отделение, ему говорили, что она вышла. Он собирал всех заведующих, она послала другого врача, сославшись на температуру. Вечером Корецкий поехал домой к Катерине. Около десяти часов он позвонил в дверь. Дверь открыла Катина мать.
— Александр Валерьевич, вот уж не ожидала вас увидеть в столь поздний час.
— Пригласите, пожалуйста, Катерину.
— Я же вам сказала, она со мной больше не живет.
— Тогда дайте ее адрес и телефон. В отделе кадров нет никаких изменений.
— Александр Валерьевич, вы меня, конечно, извините, но если женщина не хочет вас видеть, не стоит быть таким назойливым. Вас с Катей по большому счету ничего не связывает. У нее теперь другая жизнь.
— Хорошо, но пока она работает у меня в клинике, я остаюсь ее директором. Как своего начальника она меня игнорировать не может.
— Вот и разбирайтесь с ней на работе.
Корецкий ушел. Он явно был в замешательстве. Утром его секретарь принесла бумаги на подпись, там было заявление Катерины на увольнение. Он не подписал. Попросил секретаря разыскать Катерину и пригласить к нему.
— Александр Валерьевич, она на больничном. Последний месяц она все время на сохранении, срок беременности уже большой, живот хорошо заметен. Интересно, кто ее муж? Его никто не видел.
— Позвоните ей, пожалуйста, передайте, что я не уволю беременную женщину. Она пойдет в декретный отпуск по закону. Екатерина Семёновна хороший специалист, и я сохраню за ней ее место.
Больше Корецкий не звонил и не ходил к Катерине, заявление на увольнение она забрала, но к директору не заходила.
Корецкий сильно тосковал. Когда он отвез Любу в Америку, надеялся, что сможет наладить жизнь с Катей, что они будут вместе. Он мечтал о спокойной старости с этой женщиной. Ему с ней было безумно хорошо, комфортно, спокойно. Он ревновал к отцу ее ребенка. Он даже был готов все ей простить и принять ее вместе с малышом. Как можно было вести двойную игру, кто этот мужчина? Конечно, он молод, может, даже моложе ее.
Корецкий спустился в приемный покой. Врачи и медсестры отдыхали. В приемном был только медбрат Сашка Борисов. Корецкий спросил его о жизни, об учебе, обещал справиться о его успехах в деканате. С Сашкой стояла молоденькая медсестра и с вожделением смотрела на молодого красивого парня. «Бабник, — подумал Корецкий, — бабник и ловелас. Девки на него так и прыгают, вот что такое красота и молодость. Надо поговорить с ним. Учится он отлично, умный, волевой. Загубят его женщины. Надо с ним поговорить».
Дома тоска усилилась. Александр Валерьевич часа два просидел в комнате Любы. Как он по ней скучает. Зачем ей эта Америка? Как ему не хватает ее черных открытых глаз, черных кудрей. Он вспомнил, как заплетал ей косички, расчесывал волосы. Как любовался ею, играл с ней на рояле. Что теперь с его девочкой?
Снова пришли мысли о Катерине. Нет. Все. Он больше не подумает о ней.
Назавтра Корецкий пригласил на свидание Веру Николаевну — старшего врача в терапии. Она пришла, он провел с ней ночь. Наутро мысли стали яснее, но на душе ничего не изменилось. Корецкий еще несколько раз встретился с ней, но потом стал сам избегать встреч, ссылаясь на старость и болезни.
В первых числах февраля ему сообщили, что Катерина поступила к ним в стационар и родила мальчика. Мать и ребенок были в палате. Корецкий сбегал за цветами и с огромным букетом алых роз вошел в палату к Катерине.
— Что ж, поздравляю с сыном. Катенька, я очень рад за тебя.
— Спасибо, Александр Валерьевич, мой мальчик и правда замечательный. Сколько детей передержала на руках, но свой — это совсем другое. Хотите посмотреть?
Корецкий взял на руки крошечный сверток. Такой теплый! Мальчик корчил рожицы и сопел. От него пахло молоком и еще чем-то неповторимым, так пахнут только новорожденные дети.
«А если он мой?» — мысль ударила в самое сердце, отозвавшись болью во всем теле. Он отдал матери ребенка. «Почему я не думал об этом раньше, по срокам он может быть моим. Может, она просто боялась, что я не захочу его?»