Рассказывала Люба и о том, через какие страдания ей пришлось пережить, когда она, всем известная певица, вышла на улицу с протянутой рукой. Выбор у нее был небольшой: либо начнешь просить подаяние, либо умрешь с голоду. Интересно, что мысль найти другую работу, не связанную со сценической деятельностью, ей не приходила в голову даже в тяжелейшие моменты «голодного периода» …
Любины откровения перемежались концертными номерами. Увы, такой образ жизни не мог не сказаться на ее голосе, и песни, исполненные на бенефисе, она практически не пела, а кричала надсаженными связками.
На телестудии Люба записала под «минусовку» легкие эстрадные песенки, и меня поразило полное отсутствие жизненной энергии, что била в ней ключом тогда, в салоне, когда я слушал ее впервые.
Последний музыкальный штрих к передаче – романс «Эй, друг гитара», записанный Кузнецовой на ТВ за несколько лет до этого, – в сравнении с остальными номерами звучал просто потрясающе. У Любы тогда был необыкновенно свежий, гибкий и сильный голос – просто не верилось, что все произведения исполняла одна и та же певица. А многие зрители так в это и не поверили.
Романс в контексте передачи прозвучал безумно печально, как тоска по необратимости прошлого, но все же он внес нотку надежды на то, что еще не все потеряно:
Эй, друг гитара, что звенишь несмело?
Еще не время плакать надо мной.
Пусть жизнь прошла, все пролетело –
Осталась песня, песня в час ночной…
5. «Сумасшедший шарманщик»
Каждый день под окошком он заводит шарманку,
Монотонно и сонно он поет об одном.
Плачет серое небо, мочит дождь обезьянку,
Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,
С обнаженной душой, ты не знаешь стыда.
Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Мои песни мне надо забыть навсегда.
(муз. и сл. А. Вертинского)
Однажды под Новый год А.Г. укатил в Америку покорять ее своим искусством, а я временно переселился в квартиру маэстро – присматривать за его престарелой матерью.
Неожиданно к нам в гости нагрянула Любовь Станиславовна. Выглядела она не скажу что блестяще (злоключения наложили на ее лицо неумолимую печать увядания), но и не слишком уж дурно. Слава Богу, не осталось и следа от судорожного оскала, уродовавшего ее лицо на экране. Я чувствовал, как энергия жизни снова наполняет тело и душу Любы, но при этом она стала более уравновешенной и спокойной. Кузнецова больше не была пышной, однако стройность ей очень даже шла.
От обеда Люба отказалась, но с удовольствием согласилась на чай. Пока мы чаевничали, она поведала, что передача на телевидении вызвала определенный резонанс в обществе и помогла ей выстоять в схватке с испытанием нищетой и голодом. Биробиджанская филармония пообещала вновь принять бывшую приму на работу; домоуправление погасило всю ее огромную задолженность за коммунальные услуги; люди стали присылать денежные переводы и привозить – даже из других городов – продукты питания.
Жизнь потихоньку входила в колею, давая Любе возможность перевести дыхание и окинуть внутренним взором выпавшие на ее долю тяготы. Кузнецова продолжала писать в газету статьи, и в них пыталась осмыслить уроки, преподнесенные ей судьбой: она вручила мне номер с текстом на целый разворот и попросила прочитать его вслух.
Это был некий коллаж из идей известных и неизвестных психологов. Люба разбавляла цитаты примерами из собственной жизни, по ходу делая несколько сумбурные выводы и рассуждения о смысле человеческого бытия. Пока я читал, она, расчувствовавшись, то и дело вытирала глаза платком и шмыгала носом.
Мы сидели на кухне до глубокой ночи, и Кузнецова все говорила и говорила. О том, что стала менее категоричной в отношении профессии: мол, теперь уже не боится подумать о том, чтобы вообще перестать петь. «Зачем привязывать себя к одному занятию, даже если оно казалось тебе смыслом существования? – философствовала Люба. – Жизнь ведь гораздо шире и богаче, можно и в другом себя найти».
Она говорила, что был период, когда в ее голове целыми днями без перерыва звучали все песни, которые она перепела за свою жизнь; в мозгу у нее будто бы сидел зловредный диск-жокей – он ставил одну пластинку за другой, и не было от него никакого избавления.
– Я поняла, как люди сходят с ума, – признается Любовь Станиславовна. – Сначала они всеми силами цепляются за прошлое, за достигнутое, за тень собственной славы, а потом это прошлое постепенно берет в сети, присасывается к тебе, как вампир, не отпускает и не дает идти вперед, развиваться. Оно обрушивается на тебя воспоминаниями – в моем случае это мои песни, – и становится ужасно больно оттого, что какие-то вещи никогда больше не повторятся. Человеку начинает казаться, что ценнее этого уже ничего в жизни не будет, и вот тогда-то перед ним гостеприимно распахиваются двери дурдома…