— Бу-у…
— Эге-гей! — снова крикнула Любаша в колодец, и колодец ответил ещё басовитее:
— Э-бе-бей-бей-бей…
— Ты что там делаешь! Упадёшь! — зашумела издали бабушка, и Любаша заторопилась, потянула к себе тяжёлую цепь, стала втискивать дужку ведра под стальную пружину защёлки.
Защёлка больно прихватила палец, и Любаша вскрикнула: «Ох!»
Она вскрикнула, отдёрнула руку, и ведро полетело вниз. Стронутая с места цепь тоже полетела со звоном вниз. И толстый ворот закрутился, рукоять ворота завертелась, и вот внизу, в колодце, шумно ухнула вода, и… всё стихло.
Бабушка — откуда только прыть взялась — подскочила к вороту, крутнула рукоять обратно.
Скрипучий ворот повернулся легко, цепь стала наматываться легко — там внизу, на цепи, никакой тяжести не было.
— Господи! — так и села бабушка на край колодца. — Господи! Любка! Ты же ведро утопила…
— Как? — сказала Любаша и почувствовала вдруг, что по спине у неё побежали, побежали холодные мурашки.
— Как так? — повторила она, косички её поднялись торчком, а у бабушки побелели губы. Бабушка едва выговорила:
— Чем теперь воду-то доставать, а?
— Может, другим ведром? — прошептала Любаша. — Я сбегаю…
— Так нет второго… Нет! Одно было. Единственное.
И бабушка сорвалась с места, обежала вокруг колодца, заглянула в него, взялась за сердце и опять села.
— Что буде-ет! Что буде-ет! Вот тебе и допелись, дохвастались… Скоро мужики придут, а вода где? А еда где?
— Кастру-улей достанем… — растерянно прогудела Любаша, совсем таким же голосом, как тот голос, что недавно гудел в колодце. — Там, на кухне, кастру-у-уля ещё есть.
— «Кастру-уля!» — сердито передразнила бабушка. — Наказанье ты моё, вот ты кто! Неси, попробуем.
К колодцу бабушка Любашу больше не подпустила. Охая и всё повторяя шепотком: «Господи, господи…», она сама продела сквозь обе ручки кастрюли цепь, сама опустила кастрюлю в колодец. Кастрюля съезжала набок, её неудобные ручки скользили по цепи, и воды в ней оказалось на донце.
— Вот так! — сказала бабушка. — Теперь будем таскать в час по чайной ложке, а время-то всё идёт, не ждёт. Бери, нескладёна, неси, выливай в картошку. У меня ноженьки отнялись…
И Любаша всхлипнула, обняла мокрую, всю в печной копоти кастрюлю и побрела по тропинке на кухню.
Сходить туда и обратно пришлось не единожды. Сарафан и нарядный голубой фартук промокли, испачкались. Бабушка тоже вся уплескалась, отвязывая и привязывая несподручную кастрюлю, но вот, наконец, Любаша сказала робким голосом:
— Уже всё… В картошку хватит, это в последний раз.
— «В последний!» — сердито переговорила бабушка. — Ещё намаемся, наревёмся до последнего-то… Мужики придут, умыться спросят, да ещё и обед надо варить, и ужин варить.
Она забрала кастрюлю сама, пошла на кухню через лужайку. Любаша поплелась рядом. Там бабушка с громким стуком, всё ещё в сердцах, поставила кастрюлю на стол.
— Что теперь Ивану-то Романычу скажем? Он ведь не похвалит, нет.
А Любаша и сама знала, что не похвалит. За что ему теперь Любашу хвалить? Не за что.
Она села на скамейку, вздохнула, но бабушка сказала:
— Вздыхать нечего, берись за дело. Аханьем да воздыханием беды не исправить.
И Любаша принялась за дело, да только теперь у неё всё валилось из рук. Стала доставать из корзины соль, чуть не опрокинула банку. Стала вынимать спички из коробки — спички рассыпала.
— Сама управлюсь. Ладно… — махнула бабушка и сама растопила печку, сама поставила картошку на огонь, сама принялась резать на сковородку розовое, крепкое сало. А Любаша прислушивалась к гулу комбайнов, думала об одном:
«Вот придут сейчас комбайнёры, придёт Иван Романыч, про всё узнает и сразу скажет: «Ну, ясно-понятно! Никакая ты не Любовь Николаевна, а как была чижиком, так чижиком и осталась. У тебя только и уменья, что государственные вёдра в колодце топить!» Он прямо так и скажет — государственные! — как сказал шофёру Петеньке про буханки. И, наверняка, так же вот потом нахмурится и сердито замолчит, и куда ей, Любаше, тогда деваться? Хоть пешком уходи обратно в село…
Но в селе, наверное, давно известно, что Любаша уехала с бабушкой кормить комбайнёров. И, конечно, кто-нибудь да и спросит: «Ну как? Накормила? Съездила?», и это будет уже совсем великая-превеликая стыдобушка».
Она поглядела в ту сторону, куда убегала дорога. Там, за жарким полем, стоял хмурый лес. За лесом подымались голубоватые холмы, и на одном, на самом далёком, холме чуть виднелись крошечные домики села, и Любаше стало от этого ещё тоскливее.