Царь Философ бросился прочь из парка, опрометью промчался по мраморной лестнице, не взглянув на приветствовавших его стражников, вбежал в свою спальню и замер перед висевшим на стене портретом в овальной раме. С портрета печально смотрела на него златокудрая девица, в томных глазах которой он всегда находил что-то неземное.
- Вот он, мой ангел, - восторженно прошептал Философ, - единственное во всей вселенной существо, способное понять меня, моя наречённая невеста.
Меж тем небесный ангел, облетев весь мир, безутешно плакал о нём в райских обителях. А спустя месяц снова был послан на землю. Так много ли утекло воды с тех пор?
Под вековым дубом словно бы остановилось время. На заросшей мхом резной скамье сидели такие же вечные, как окружавшее их роскошно-зелёное болото, сами позеленевшие от древности Пантелеевна и Берендеевна и перемывали косточки своим государям.
- Слыхала, подруга, какие новые порядки наша бесноватая завела? - качала головой Пантелеевна. - Наряды такие носит, что срам один. От юбок подолы поотрезала, да голыми коленками сверкает. И всех боярынь да дворянок заставила так же рядиться. Да это ещё полбеды. Главная напасть в том, что она разных колдовских диковинок из заморских стран напривозила. Видали у неё люди повозку, что без лошадей ездит, да ещё рычит, точно Змей Горыныч какой, и клубы дыма выпускает. Но самая страшная вещь - это когда по белому полотну бесы скачут, «кинематограф» называется.
- И до нас, Пантелеевна, слухи доходят, что царица ваша - ведьма, - подхватила Берендеевна, - и что она на помеле летает.
- Не на помеле, а на ераплане.
- Так ерапланом в заморских странах помело и зовут.
- Это язык у тебя, Берендеевна - помело.
- Не знаю уж, какой у меня язык, - обиделась Берендеевна, - но только наш царь вашу царицу в жёны не возьмёт.
- Это чем же он сам хорош, царь-то ваш? - оживилась Пантелеевна. - Али за ум взялся, к государственным делам приступил?
- Куды там! - махнула рукой Берендеевна. - Ещё дурнее стал. Завел себе большую трубу, каждую ночь глядит в нее на звёзды небесные да считает их, звёзды-то, будто их кто украсть вздумал. А ещё сказывают люди, ищет он каких-то братьев по разуму, а лучше бы сказать, по дурости.
- Ну, за такого дурака наша царица сама не пойдёт, - презрительно сквозь зубы процедила Пантелеевна.
- А я тебе говорю, это он её не возьмёт! - опять возмутилась Берендеевна.
- Нет, она его!
- Нет, он её!
Спорят так старушки час, спорят другой. Вот уж синеокий вечер с небес в долы спустился, а за ним незаметно и тёмная ночь нагрянула. В окутанном белым туманом болоте проснулись кикиморы да принялись заунывно петь, заманивая в омут запоздалых прохожих. А Пантелеевна и Берендеевна всё не унимаются, не желают одна другой уступать. Лишь к полуночи обессилевшие старушки, глотнув пересохшими ртами воздух и выплеснув друг в друга по последнему проклятию, разошлись, разочарованные в своей многолетней дружбе.
Для кого-то полночь - время покоя после дневных трудов, для кого-то - час тихой уединённой молитвы, а для иных - разгар бурного веселья. Сверкают разноцветными огнями царские сады, гремит музыка, мелькают фигуры танцующих, кружится водоворот пышных платьев, шитых золотом камзолов, роскошных шлейфов, переплетающихся рук, обнажённых плеч, быстро стучащих каблучков. Среди этой пёстрой, нарядной толпы выделяется одна особенно оживлённая дама, в которой с трудом можно узнать новую государыню Тридевятого царства Любаву Любимовну. Теперь она облачена в изысканное декольтированное платье с множеством бантов и рюш, волосы её убраны в высокую причёску и припудрены, а на щеке красуется пикантная мушка. Выдаёт Любаву лишь её неизменный тоскующий взгляд из-под нахмуренных бровей, никого не замечающий, обращённый вдаль.
Вдруг в этих глазах словно отражается неземное видение. Это замечает Любава плывущего по небу ангела. На какой-то миг исчезает вихрь маскарада, остаются лишь две пары глаз, устремлённые друг в друга.
- Счастлива ли ты, Любавушка? Хорошо ли тебе?
- Вот выпью чару хмельного вина, - отвечает царица, - и сразу станет хорошо, закружусь в звонкой круговерти - станет великолепно! Одна лишь забота остаётся: последнюю заморскую моду узнать.
- Так хочешь ли ты всего этого?
- Эх, желала бы я этого не хотеть!
- Так свободна ли ты?
Собралась, было, Любава ответить, что одной только свободы и жаждет, но тут кто-то зашептал ей в левое ухо:
- Изнежилась ты, красавица. Забыла славную историю Тридевятого царства. Вырвись из сладкой неги! Соверши ратный подвиг, достойный твоего имени, чтобы слава о твоей доблести по всей земле разнеслась, и потомки бы гордились тобою! Или хочешь войти в историю лишь как первая модница?