Скинули половину, выехали. Потом эти скинутые бревна затаскивали на себе на взвоз и опять грузили на машину. Когда оставалось уже немного, штук пять, Степан взвалил на плечо толстый комель, коротко, негромко вскрикнул, сбросил бревно, сел на землю. Сплюнул на ладонь, посмотрел на кровь.
– Надорвался.
Его усадили в кабину и повезли в больницу.
И это выдержал Степан. Отлежался в больнице, достроили дом, переехали из совхоза в Баклань. Сестру Степан отправил учиться в институт, в Томск. Жизнь пошла в гору.
Потом Степан служил в армии. Прослужил три года, вступил в армии в партию. Вернулся, опять пошел в МТС. Работал хорошо, товарищи любили его. На районной комсомольской конференции, когда предложили его избрать в новый состав райкома, все делегаты единодушно проголосовали – за.
Так Степан сделался первым секретарем Бакланского райкома комсомола.
В это же время приехали на практику в Баклань сестра Степана, Наташа, и с ней подружка – Оленька.
Степан, как только увидел эту Оленьку, так сразу понял, что он еще настоящего горя не знал, что это только предстоит ему.
Оленька не отличалась красотой. Но Степан был особенный человек: ему всегда нравились девушки с каким-нибудь недостатком. Если у девушки неровные зубки и она шепелявит, Степана это умиляло. Если девушка ходить не умеет, переваливается уточкой, Степан в восторге от нее. Он, правда, никогда не выказывал своего восторга. У него только ласково темнели серые задумчивые глаза.
У Оленьки было сразу два недостатка: первый – она страдала близорукостью, носила большие сильные очки, второй – Оленька была вертлява, звонко, часто без причины, смеялась, обо всем судила легко и просто. Таких людей Степан не уважал, но Оленьке это очень шло. А когда она снимала очки и беспомощно и несколько растерянно смотрела вокруг, у Степана тревожно и сладко ныло под сердцем, ему хотелось как-нибудь помочь Оленьке. Словом, Степан влюбился.
И вот как-то в воскресенье, вечером, пошел он с Оленькой в кино.
Погода была великолепная – тихо, морозец.
Шли, болтали всякую чушь.
Встречается Пашка Любавин (они товарищи со Степаном).
– Здорово!
– Здорово.
У Пашки – Степан знает – поганая привычка: как встречает незнакомую девушку (с кем бы она ни шла), так начинается: шуточки разные, хаханьки, хиханъки… И глаза у него становятся нехорошие – хитрые и озорные. Так и тут:
– Познакомь, Степа.
– Знакомьтесь.
Пашка долго держал в своей руке Оленькину маленькую ручку, смотрел ей прямо в очки и улыбался.
– Норсульфазол Пирамидоныч.
Оленька так и покатилась.
– Оленька, – так она представлялась всем. – А почему вас так зовут?
– Потому что я в аптеке работаю.
– Нет, серьезно? – Оленька посмотрела на Степана; тот сморщился, как от зубной боли, и с тоской посмотрел на Пашку. – А меня как бы назвали, если бы я в аптеке работала? Валерьянкой?
– Валерьянкой лечат сердце, – авторитетно пояснил Пашка, – а от вас… кхм… это – наоборот – болеть начинает.
Оленька опять засмеялась.
– Какие у вас красивые бусы! – заметил Пашка.
– Да ну… красивые. Обыкновенные.
– Вот именно, что необыкновенные. Они очень идут вам.
– Серьезно?
У Степана заболело сердце. Он курил, сплевывал в сугроб и в десятый раз, наверно, перечитывал надпись на дощечке, на дереве (они стояли в садике, возле клуба): «По газонам не ходить!».
– Можно я посмотрю? Хочу своей девушке купить такие же.
– Пожалуйста.
Пашка воткнул нос в бусы.
– Шикарные бусы!…
«Вот же зараза!… – злился Степан. – Нужны ему эти бусы, как собаке пятая нога».
– Это Степан Прокопьич подарил?
– Что вы!… Степан Прокопьич считает это мещанством – сделать подарок девушке. – Оленька засмеялась. Пашка тоже подхихикнул.
– Ошибаешься, Степа. Хоть ты и руководитель теперь, а все равно ошибаешься.
«Нет, какой паразит все-таки!…», – мучился Степан. Упорно молчал, смотрел на табличку негромко и фальшиво насвистывал «Пять минут».
– В кино пошли? – спросил Пашка.
– Да. Говорят, интересная картина. Вы не видели?
– Нет.
– Пойдемте с нами? – предложила Оленька.
«Все, готова! – горько изумился Степан. – Стоило поточить с ней лясы, и она испеклась».
– С вами?… – Пашка мельком глянул на Степана, нахмурился и посмотрел на часы. – С удовольствием бы, но… в аптеку надо – инвалиды ждут, – опять дурацкая улыбочка, пожатие рук… – Хе-хе…
– До свиданья.
– До свиданья.
– До свиданья, Степа!
– Будь здоров.
Пошли.
Оленька посмотрела на Степана, улыбнулась.
– Это твой друг, да?
– Друг, – Степан был мрачнее тучи.
– Ты чего такой?
– Ничего.
Некоторое время шли молча.
– Хороший парень. Верно? – спросила Оленька. – Шутник…
– Он трепач хороший – это да.
– Да в чем дело-то? Вот не нравится мне в тебе…
– Ладно, – сказал Степан. – Нравится, не нравится… Нечего было идти, если не нравится.
– Я могу уйти. Пожалуйста, – Оленька серьезно обиделась.
– Ну и что?
Оленька, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад.
Степан продолжал шагать к кинотеатру. На какое-то время он перестал соображать – что к чему. Знал только, что надо идти вперед и не оглядываться. И он шагал и ничего не видел перед собой. Какая-то оглушительная пустота враз обрушилась на него и парализовала все чувства. Осталось одно тупое желание – шагать вперед, делать все так, как делали бы они вдвоем.
Он взял билет, вошел в зал и стал смотреть картину. Картину он, конечно, не видел, хотя старательно пялил глаза на экран.
«Это даже к лучшему, что так получилось, – думал он. – Лучше уж сразу… Жизни у нас все равно бы с ней не было, раз она такая. Я бы только измучился с ней. Пошла? – пожалуйста, будь здорова!»
Он высидел сеанс, вышел со всеми вместе… И тут на него навалилась такая тоска, хоть становись на четвереньки и вой.
«Выпить надо, – решил он. – А то пойду к ней унижаться».
Взял в дежурном ларьке бутылку водки, выпил в тракторном вагончике, который стоял во дворе конторы РТС, закусил снегом и пошел к Любавиным.
– Бусы, говоришь, понравились? – спросил он с порога, наводя на Пашку пьяный, страшный в тоске своей, взгляд. – Хорошие бусы?…
Пашка сразу сообразил, в чем дело, прикинул расстояние от порога до скамьи, где он сидел, – на случай, если Степан кинется: можно было успеть отскочить к печке и схватить клюку или сковородник.
– Ты что, чернил выпил? – спросил Пашка.
Степан медленно пошел к нему; он очумел от водки и от горя.
– Сколько я тебя, кобеля, знаю, столько ты вредишь людям… Получи хоть один раз за это…
Пашка поднялся с лавки. К печке за клюкой не побежал: Степан нетвердо держался на ногах, можно было обойтись без клюки.
– В чем дело, друг? – спросил Иван; он сидел за столом, разбирал карбюратор.
– А вот у братца спроси… вот у этого!… – Степан размахнулся и ударил по воздуху. Пашка увернулся.
– Степан!…
– Что-о?… – Степан опять размахнулся правой и неожиданно крепко завесил Пашке левой по уху. – Что?!
Пашка качнулся, переступил ногами… В мгновенье подобрался, подшагнул к Степану и умело дал ему в челюсть. У Степана ляскнули зубы. Пашка еще раз изловчился, опять достал по челюсти… Из Пашки, наверно, вышел бы хороший боксер: Иван заметил, что он нисколько не изменился в лице, не ослеп от злости. Глаза были напряженно внимательны, ловили каждое движение противника, искали открытое место.
Степан ринулся на Пашку. Он был сильнее его, но не так ловок. Пока он достал своим кулаком Пашку, тот еще раза три угодил ему в челюсть. И всякий раз от его хлестких, точных ударов голова Степана моталась вбок, и сам он шатался. Зато, когда достал он, Пашка отлетел назад, сплюнул и опять мгновенно скрутился в боевой упругий узел. Еще несколько раз молниеносно сработала его великолепная правая рука… Оба молчали.