– …Походим по дворам, посмотрим, – говорил Платоныч. – Может, двух зайцев сразу поймаем. Только осторожно, конечно. Тебе хорошо бы с парнями сойтись…
Кузьма согласно кивал головой:
– Сойдусь.
– Девка-то нравится? – неожиданно спросил Платоныч. Как обухом огрел.
Кузьма насупился.
– Какая девка?
– Хозяйская, – Платоныч поверх очков посмотрел на него и засмеялся. Смеялся он тихо, хитро и весело. По всему лицу разбегались мелкие морщинки. – Эх, ты… чекист, голова садовая! – потом посерьезнел, сказал: – Взрослеть надо, Кузьма. Сколько уж тебе, я все забываю?…
– Двадцать.
– Ну вот. Ты, я вижу, в мать свою. Та до тридцати лет все краснела, как девушка.
В сельсовете взяли список наиболее зажиточных семейств.
– Не получится это у вас, – любезно сказал Колокольников. – Не будут строить.
– Посмотрим.
– Весна как раз пришла. У каждого своей работы…
– По пять дней отработают – ничего не случится.
– Опробуйте, конечно…
В первом же доме, у Беспаловых, хозяин, добродушный зажиревший мужик с узкими внимательными глазками, выслушал их, прямо и просто сказал:
– Нет.
– Почему?
– Это же дело добровольное?
– Конечно.
– Ну вот. Мне это не подходит. Некогда.
– Один день…
– Ни одного. Даже посмотреть на нее не пойду.
В другом не менее категорично, но более ядовито объяснили:
– Наши голодранцы церкву без нас ломали? Ну и школу пусть без нас строют. А то – умные какие… Разлысили лоб. Вот к им и идите. К голож…
– Без выражений можно?! – обозлился Платоныч. – Вам же школа-то нужна.
– Кому нужна, тот пускай строит. Нам без нее хорошо живется.
На улице Платоныч задумался.
– Крепкий народ. Неужели все такие?
– Мы неправильно сделали, что к богатым пошли, – сообразил Кузьма.
– Пожалуй, – согласился Платоныч. – Пойдем подряд, без разбора.
– 9 -
Игнатий Любавин жил на заимке. Один.
До девятнадцатого года торговал Игнатий в городе, имел лавочку, дом большой. А в девятнадцатом все отобрали. Но он кое-что успел припрятать. Даже золотишко, наверно, имел. Долго не раздумывая, отгрохал за деревней дом, купил штук двадцать ульев и зажил припеваючи. Не жаловался. Вслух.
Это был сухой, благообразный старик метра в два ростом. Тихий… Все покашливал в платочек – привычка такая была – и посматривал вокруг ласково, терпеливо, с легким намеком на скрытое страдание.
Они с Емельяном были сводные братья – от разных матерей. Роднились плохо. Редко бывали друг у друга – только по надобности какой.
Емельян Спиридоныч не выносил старшего брата. За скрытность. «Никогда не поймешь, что у него на уме. Темно, как в колодце», – говорил Емельян. Игнатий отвечал тем же. И в минуты нехорошей откровенности, посмеиваясь, высказывал, что думал о Емельяне Спиридоныче: «Крепкий ты, Емеля, как дуб, и думаешь, что никакая сила тебя не возьмет. А дуб срубить легко».
Приехали к Игнатию уже при солнце.
Дорогой Кондрат несколько раз просил остановиться – голову раскалывала страшная боль. Один раз даже вырвало.
– Света белого не вижу, – шептал он бескровными губами. – Устосовали они меня…
Стояли несколько минут, потом тихонько трогались дальше.
Игнатий встретил их в ограде.
– Вижу из окна: вроде конь ваш… Что это с Кондратом?
– Упал, – кратко пояснил Емельян Спиридоныч.
Игнатий белыми длинными пальцами осторожно разнял спутанные волосы на голове Кондрата, долго рассматривал рану.
– Откуда упал?
– С крыльца.
Игнатий насмешливо посмотрел на брата.
– Соврать даже не умеешь, Емеля-пустомеля!
– А ты, если уж ты такой умный, не спрашивай, а веди в дом.
Игнатий секунду помедлил.
– Там у меня… – хотел он что-то объяснить, но махнул рукой и первый направился в дом. – Пошли.
В избе у стола сидел незнакомый молодой человек с длинным желтым лицом. С виду городской. Глаза большие, синие. На высокий костлявый лоб небрежно упал клочок русых волос. Узкая, нерабочая ладонь нервно шевелится на остром колене. Смотрит пристально.
– Это брат мой. А это племяш, – представил Игнатий.
Молодой человек легко поднялся, протянул руку:
– Закревский.
Емельян Спиридоныч небрежно тиснул его влажную ладонь. Про себя отметил: «Выгинается, как вша на гребешке».
– Ушиблись? – с участием спросил Закревский у Кондрата и улыбнулся.
Кондрат глянул на него, промолчал. Игнатий увел племянника в горницу уложил в кровать.
– Сейчас… обмоем ее, травки положим. А потом уснуть надо. Крепко угостили. Дома-то нельзя было оставаться?
– Мм…
– Правильно. Только с вашими головами дела делать. Они крепкие у вас. Могут искать?
– Не знаю. Могут.
– А-я-я-я!… Как они ее разделали!… Головушка бедная!
Емельян Спиридоныч сидел напротив желтолицего, курил. Швыркал носом. Какую-то глухую, тяжкую злобу вызывал в нем этот человек. Хотелось раздавить его сапогом. Непонятно почему. Наверно, на ком-нибудь надо было зло сорвать.
Синеглазый смотрел на него. Емельян почти физически ощущал на себе этот взгляд, внимательный и наглый.
– Где это сына?… – спросил желтолицый, вовсю шаря глазами по лицу Емельяна Спиридоныча.
Тот поднял голову, негромко, чтобы не слышал Игнатий, сказал:
– А тебе какое дело, слюнтяй?
Незнакомец растерянно моргнул, некоторое время сидел не двигаясь, смотрел на Емельяна Спиридоныча. Потом улыбнулся. Тоже негромко сказал:
– Невежливый старичок. Хочешь, я тебе глотку заткну, бурелом ты?… Ты что это озверел вдруг? А?
Емельян пристально смотрел на него.
– Один разок дам по мусалам – мокрое место останется, – прикинул он и гневно нахмурился. – Не гляди на меня, недоносок! Змееныш такой!
Закревский дернул рукой в карман.
– Хватит! Сволочь ты!… – голос его нешуточно зазвенел.
Емельян смотрел ему в лицо и не заметил, что он достал из кармана. А когда опустил глаза, увидел: снизу из белой руки, на него смотрит черный пустой глазок дула.
– Вы что, сдурели? – раздался над ними голос Игнатия.
Закревский спрятал наган, неохотно объяснил:
– Спроси у него… Начал лаяться ни с того ни с сего.
– Ты что тут?! – грозной тучей навис Игнатий над братом.
– Не ори, – отмахнулся тот. – Пусть он его еще раз вытащит… я ему переставлю глаза на затылок.
– Ты белены, что ли, объелся, – не унимался Игнатий. – Чего ты взъелся-то?
– Прекрати, ну его к черту, – поморщился Закревский. – Он не с той ноги встал. Достань выпить.
Игнатий послушно замолчал, откинул западню, легко спрыгнул под пол, выставил грязную четверть, так же легко выпрыгнул. Закревский и Емельян Спиридоныч хмуро наблюдали за ним.
Игнатий налил три стакана, подвинул один на край стола – Емельяну Спиридонычу. Тот дотянулся, осторожно взял огромной рукой стакан. Глянул на Закревского. Закревский вильнул от него глазами – наблюдал с еле заметной улыбкой на тонких, в ниточку, губах. Емельян Спиридоныч нахмурился еще больше, залпом шарахнул стакан, крякнул и захрустел огурцом.
Игнатий и Закревский переглянулись.
– Хорош самогон у тебя, – похвалил Емельян Спиридоныч.
– Первачишко. Еще налить?
– Давай. Мутно что-то на душе.
– Зря с человеком-то поругался, – Игнатий кивнул в сторону Закревского. – Он как раз доктор по такой хвори.
– А он мне нравится! – воскликнул Закревский. – Давай выпьем… старик?
Странно – Емелъяну Спиридонычу человек этот не казался уже таким безнадежным гадом. Он глянул на него, придвинул стул, звякнул своим стаканом о стакан Закревского, протянутый к нему.
Выпили. Некоторое время молча ели.
– Отчего же на душе мутно? – поинтересовался Закревский.