— Он говорит, я мешаю ему работать. — Она помолчала. — Мы уже несколько месяцев врозь живем... так, встречаемся изредка, когда он соизволит... А я с ума схожу без него. — Тамара смотрела на оживленную темнеющую улицу и выпускала дым тонкой струйкой, которая плющилась о стекло. — Ты ведь еще не знаешь, что такое мужчина? — Она не дожидалась ответа, она знала, что это так. — Так вот он — всем мужчинам мужчина. — Она помолчала. — Но у него на первом месте работа. — Пауза. — И на втором. — Снова пауза. — И на третьем тоже.
Я вдруг с пронзительной остротой почувствовала ее боль, И подумала ни с того ни с сего, что не хочу любви, любовь — это больно.
На время церемонии мы расстались: Тамара произнесла речь в качестве куратора выставки, потом ее отвлекли на интервью, потом еще и еще.
Я сидела в глубоком кресле со стаканом мангового сока и старалась не потерять из виду тетушкину шляпу. Кто-то подошел ко мне и предложил полистать каталог выставки. Я разглядывала репродукции, поскольку на стенах ничего не сумела увидеть из-за огромной гомонящей пьюще-жующей толпы.
Кто-то положил мне руки на плечи. Я оглянулась — это была Тамара.
— Не скучаешь? — сказала она и, обойдя кресло, оказалась передо мной. — Познакомься, Кир, это моя племянница, Лиза. Лиза, это Кирилл... тебя по отчеству представить?
— Можно просто Кирилл, — сказал стоящий рядом мужчина и протянул мне руку.
Я принялась выкарабкиваться из низкого кресла, чтобы встать. Тамара засмеялась:
— Женщине позволительно оставаться в сидячем положении, когда ее...
Я уже не слышала, что она говорит — произошел какой-то катаклизм, похожий на внезапно наступивший вакуум.
Мне нужно было бы броситься опрометью, подобно Золушке, с того вернисажа, пока не пробил роковой час. Но я стояла как вкопанная, держась за руку Тамариного спутника, помогшего мне выбраться из уютных и цепких объятий мебели.
Вы догадались? Тут оно и случилось — это самое начало.
Можно называть, как кому нравится: сердце пронзила стрела Амура, или молния... в глазах потемнело, в ушах зазвенело... земля качнулась под ногами... словно волной захлестнуло... И так далее — не очень-то много этих штампов на самом деле. Но как же они точны в наивной своей простоте!
Я всегда отличалась особой чувствительностью в отношении людей. Вот только объяснить, почему, скажем, с этим человеком не стоит заводить дружбу, а с этим — деловые отношения, я не смогла бы. Чуяла, и все тут.
Что я почуяла в Кирилле? Тогда — не знала, сейчас знаю: мужское начало. Силу. Силу интеллекта, силу духа. И еще — трагедию. Не драму — Трагедию. С большой буквы.
Когда прошел первый шок, я постаралась взять себя в руки.
Тамара сняла с проплывающего мимо подноса три бокала с розовым мартини — бокалы для мартини я знала исключительно из рекламы.
— За знакомство, — сказала она, и мы чокнулись: клек-клек-клек.
Я подумала: ведь она обещала Кириллу, что пить они не будут. Но не напоминать же об этом тетушке!..
Мы медленно пошли вдоль экспозиции. Тамара что-то рассказывала о подругиной сложной живописи. Останавливаясь перед очередным полотном, мы с Кириллом оказывались по разные стороны от нее лицом друг к другу. Он смотрел на меня сквозь свои дорогие дымчатые очки и молчал. Понятно, что он молчал, ведь говорила Тамара, но он молчал... он молчал нутром. Он был абсолютно нем и неподвижен нутром.
Его внешность?.. Я могла бы сравнить его с одним известным и популярным журналистом-телеведущим, но не стану, чтобы не испортить сравнением неповторимый образ Тамариного возлюбленного. Тем более что не в чертах лица их сходство, а... как бы это объяснить... в поле, окружавшем обоих, в заряде излучаемой энергии. Та же харизма, то же неоспоримо мощное мужское начало. Все остальное — одежда, манеры — вполне под стать: фундаментально, надежно, добротно. И неколебимо. Китайская стена. А что до трагедии — так это там, внутри, вас туда не впустят.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НАЧАЛА
Да, любовь — это больно.
Я заболела. Я томилась и тосковала. Я не спала ночами. Я не могла сосредоточиться на работе.
Я не знала, что делать. Меня воспитывали в строгих правилах религиозной морали, а душа моя сочувствовала Анне Карениной и понимала Татьяну Ларину. Но и только — сама я не в состоянии была сделать первый шаг. К тому же — Тамара... Родная тетя. Почти подруга. Перейти ей дорогу?!.
Но я чуяла, что где-то там, во чреве города — дневного или ночного, делового или развлекающегося, — меня помнят, обо мне думают. Это и пугало, и придавало смысл каждому новому дню.
* * *
Прошло около недели с момента нашего знакомства, когда позвонила Тамара. Спросила, можно ли ей зайти. Это было странно: она никогда не делала так прежде — просто приходила.
Дома ли родители, спросила она.
Родители были на даче — как и обычно в субботу.
Тем лучше, сказала Тамара.
Я увидела ее на пороге и поняла, что что-то случилось.
Она прошла в мою комнату и закурила. Это было просто из ряда вон — в нашем доме даже ей не позволялось курить.
Она выпустила с шумом первую затяжку и сказала:
— Он в тебя влюблен. — И заплакала.
Я молчала. Я знала все. Все наперед. И тем не менее пролопотала:
— Но ведь мы... мы же едва знакомы...
Тамара посмотрела на меня, как на больную, что было недалеко от истины. Я опустила глаза. Она погасила сигарету и ушла.
Мое нутро окаменело.
Я сидела в той же позе, в которой меня оставила Тамара, и смотрела в окно. Я была сосредоточена на одном: изо всех сил пыталась уловить тот момент, когда день переходит в сумерки, а сумерки — в ночь.
Зажглись фонари, и темнота стала отчетливей.
Зазвонил телефон.
— Да? — Я знала, кто звонит.
— Добрый вечер, Лиза.
— Добрый вечер, Кирилл.
— Я хочу вас видеть.
— Я тоже хочу вас видеть.
И все.
Высланное им такси привезло меня в старинный переулок в центре города.
Он стоял на крыльце. Потом подошел к машине, открыл дверцу и подал мне руку. Как и в тот — первый — раз, он вытянул меня из кресла. Мы засмеялись, вспомнив это, но не обменялись ни словом.
В огромной прихожей горел оранжевый свет.
Кирилл захлопнул за нами дверь. Постоял с опущенной головой, держась за ручку, и резко повернулся ко мне.
— Я не хочу ничего выжидать, а вы?
— Думаю, смысла нет, — сказала я.
Тогда он обхватил меня руками, и мы смотрели друг на друга и плавились, как две горящих восковых свечи, стоящих слишком близко и сжигающих одна другую своим жаром.
Стоит ли рассказывать, что было потом? Кто хоть однажды испытал настоящую любовь, прочувствует, восстановив в памяти свой собственный опыт, — ведь такое не забывается никогда. И словами не передается.
Только один штрих к портрету Кирилла.
Когда он понял; отчего мне так больно, он словно опомнился и сказал: «Ты хорошо подумала, что делаешь?»
«А разве, когда любят, думают о таких вещах?»
«А ты вот так, сразу, и решила, что это любовь?»
«Я ничего не решала, — сказала я, — я просто полюбила».
Он лег рядом и будто остыл, остыл в прямом смысле слова — до комнатной температуры.
«Ты испугался?» — спросила я.
Он молчал.
«Ты испугался моей любви?» — уточнила я.
Он закрыл лицо руками.
«Не бойся, — я отняла руки от лица и стала целовать его, — возьми, это твое, я ничего не требую взамен, просто возьми мою любовь».
Он был очень нежен и очень аккуратен, а потом заплакал, и снова был невероятно нежен. И неистово страстен.