— Скажите, — произнес Макэлпин, охваченный смутной тревогой. — А сегодня нет здесь кого-нибудь из этих женщин?
— Дайте взглянуть, — сказал Уэгстафф. — Да вот хотя бы взгляните туда. — Он кивком указал на столик слева от эстрады. — Это Лили, жена Уилсона. Вот и он сам за тем же столиком.
Лили Уилсон, грузная негритянка в атласном платье цвета бронзы, сидела за одним столиком с трубачом и молоденькой чернокожей девушкой, кудри которой блестели, как лак. Лицо у Лили было угрюмое, безрадостное. Она сидела, застыв в одной позе, и ее тяжелая молчаливость сковала язык и мужу. Этих супругов не связывало ничего, кроме брачных уз, и они уже не находили слов, которые помогли бы им скрыть свою отчужденность, и боялись стоявшей между ними тишины.
— Вы бы подошли к ней, мистер Макэлпин, — вкрадчиво произнес Уэгстафф, — и сказали, что Пегги истинный друг нашего народа. Сам-то я уж лучше воздержусь, потому что… в общем, потому что Лили, как многие другие, считает, будто я не вылезаю из постели мисс Сандерсон и что ее муж рвется туда же, уж кто-кто, а она знает своего мужа. Дайте-ка взглянуть, кто еще из ребят сегодня привел сюда жен, — сказал он, снова обегая зал глазами.
— Не стоит беспокоиться, — сказал Макэлпин.
— Я рассказал вам без утайки, мистер Макэлпин, что я думаю сейчас о Пегги и отчего я к ней теперь так отношусь, понимаете?
Макэлпин не ответил; он ссутулился, весь как-то сник, взгляд его стал печальным.
В журчании сотни голосов его молчание повисло, как крик боли.
— Я ведь только объясняю, как обстоит дело, — виновато сказал Уэгстафф. — Видите ли, тут есть и еще одна сторона, мистер Макэлпин. Сейчас уже все, кто у нас бывает, наши завсегдатаи, знают Пегги. Она сидит тут, такая миленькая и одинокая в своей белой блузочке, и все мужчины льнут к ней, а она вроде бы царит над всеми посетителями, понимаете? Мне кажется, сейчас уже и среди них есть такие, кто с удовольствием перервал бы ей глотку. А женщины, те уверены, что она просто завлекает себе поклонников. Мне нравится этот город, мистер Макэлпин, и работа эта устраивает меня, хоть она, заметьте, и не бог весть какая денежная, но оркестр у нас дружный, это наш хлеб, и пусть уж меня лучше ни во что не впутывают.
— Да, пусть лучше ни во что не впутывают, — сказал Макэлпин. Каждое слово, которое он слышал сейчас, унижало и ранило его. Он обвел взглядом кафе. — Семья Джонсонов, — проговорил он, как бы про себя, с иронической усмешкой. — Большая и дружная семья Джонсонов.
— Что вы сказали?
— Ничего. Так, сам с собой шучу, — сказал он, грустно улыбаясь. — Я уловил основную мысль. Мне ясно, для чего вы со мной говорите. Был бы рад оказать вам услугу, но это слишком сложно.
— Не так уж сложно, если вы ее друг, мистер Макэлпин.
— Да, мистер Уэгстафф, но, если я ей скажу, чтобы она перестала тут бывать, вы сами знаете, чем она ответит. Упрямо вздернет подбородок и скажет, что я отравлен предрассудками. Да еще обвинит меня в том, что я профанирую ее и ваши благородные чувства. И что же мне на это возразить, мистер Уэгстафф?
— Но поймите, я ничего такого не имел в виду, — запротестовал Уэгстафф.
— Так почему бы вам самому не сказать ей, чтобы она перестала тут бывать?
— Потому что я не в силах оскорбить ее, — угрюмо признался руководитель оркестра. — Мне было бы больно оскорбить белого друга, ничего дурного мне не сделавшего.
— Вот это мило! — сказал Макэлпин и с такой горечью засмеялся, что Уэгстафф вздрогнул. — Девушка, которая со всеми одинакова и не умеет быть другой. Неслыханное дело, не правда ли, мистер Уэгстафф? — почти ласково спросил он. — Люди с определенным складом мыслей уверены, что ее предназначение совсем в другом и им не терпится ее развратить. И что самое забавное, мы не испытываем ненависти к этим порочным людям, а сердимся на нее же: мол, отчего она такая, а не иная?