В его словах было столько убежденности и достоинства, что все смутились.
Молчание прервал Ганьон.
— Это же просто музыка! — воскликнул он. — Восхитительное исполнение и приятный тон. Да и сама-то музыка подобрана как раз для Пегги. Вы меня понимаете? Вот она, эта девушка, заблудившаяся в потемках городского «дна». Она бродит в монреальском царстве Плутона. Как Эвридика. Помните эту дамочку? Помните, как она умерла?
— Ее ужалила змея, — сказал Фоли.
— И наша маленькая Пегги, конечно, тоже ужалена, да еще как ужалена!
— Но Макэлпин стал ее Орфеем.
— Ах да, конечно. Вот вам и Орфей.
— Орфей Макэлпин.
Они следили за ним во все глаза. Он заказал всем по коктейлю, но, когда принесли фужеры и внимание переключилось на выпивку, он стал думать о том, чем он мог вызвать такую острую враждебность Джексона. Оставаться здесь у него больше не было сил.
— Прошу прощения, Чак, — сказал он, хлопнув Фоли по плечу, — мне надо кое с кем встретиться, — и вышел.
Закрыв за собой дверь, он помедлил секунду. То, чего он ожидал, конечно, не замедлило произойти. В баре раздался взрыв хохота.
Порыв ветра сдул с крыши и метнул Макэлпину в лицо пригоршню снега, так что ему пришлось вынуть носовой платок и протереть глаза. Он шел по улице решительно и быстро и лишь один раз бросил взгляд на темную массу горы. Стоит себе на месте, куда ей деться. На улице Сент-Катрин, замедлив шаги, он увидел облитую лунным светом колокольню каменной церкви на углу Бишоп — вонзившийся в ночное небо снежно-белый конус. Одна мысль поглотила его: Пегги бросила Джексона. Вспоминая, какой близкой казалась она иногда в те минуты, когда он сидел у нее в комнате, он с надеждой подумал, что, может быть, ссора произошла из-за него. Тогда понятна враждебность к нему Джексона.
Вот и Крессент. Он оглядел переулок, пытаясь определить, не падает ли свет из ее окна на забор за домом, но с того места, где он стоял, понять это было трудно. Он вошел и, замирая от тревоги, негромко постучался. Ответа сперва не было, да и дверь впервые на его памяти оказалась запертой. Он снова постучал. На этот раз Пегги отозвалась:
— Кто там?
Вздохнув с облегчением, он тихо ответил:
— Это Джим. Еще не очень поздно, Пегги.
В щелке под дверью перед носками его галош прорезался луч света. Дверь отворилась. Пегги стояла на пороге в шелковом голубом кимоно, надетом поверх белой ночной рубашки. Под глазом у нее темнел синяк.
Глава семнадцатая
— Что с вашим глазом, Пегги?
— Ничего. Что вам нужно, Джим? Я уже засыпала, — сказала она недовольно.
— Что такое у вас с глазом?! — воскликнул он громче и, протиснувшись в комнату, затворил дверь.
Пегги стояла босиком, и ее ноги были так удивительно малы, что он не мог оторвать от них взгляда.
— Что же вы босиком-то, — сказал он. — Пол холодный. Где ваши шлепанцы?
— Вот они.
Пегги подошла к кровати, сунула ноги в шлепанцы.
— Напрасно вы беспокоитесь, — сказала она, глядя, как он снимает пальто.
— Нужно же кому-то беспокоиться. А что у вас случилось?
— Мы с Генри пили коктейль и повздорили. Он вышел из себя. Словом, он меня ударил, — ее глаза сверкали мстительным, недобрым огоньком. — Я сказала ему одну вещь, которая его обидела, — добавила она и замолчала, ожидая вопроса.
Но он ничего не спросил. Легко и бережно взяв в руки ее голову, он повернул ее лицом к свету.
— К утру все посинеет, — объявил он. — Вон как отекло. Вы что-нибудь делали? По-моему, нужна холодная примочка.
Вынув из нижнего ящика бюро полотенце, он прошел через прихожую, чтобы намочить его в ванной. На стекло в ванной комнате падала тень сосульки. Открыв окно, Макэлпин сбил сосульку и, расколов ее, сложил льдинки на полотенце и вернулся в комнату. Ожидавшая его Пегги сидела на кровати, скрестив ноги и чему-то тихо улыбаясь.
— Ну-ка, голову положим на подушку, — сказал он.
Когда Пегги прилегла, он попробовал передать ей все, что было у него на сердце, одним лишь прикосновением пальцев к ее щекам, прикосновением таким легким и осторожным, что она снова улыбнулась. Он ласково и нежно поглаживал ее волосы. Каждое его движение было мягким и бесконечно бережным. Он вглядывался в ее заплывший, посиневший глаз, и чем дальше, тем больше ощущал чудовищное несоответствие его с другим, здоровым глазом, со светлой изящной головкой, со всем ее безмятежно-спокойным телом. Этот синяк был клеймом, оставленным на ней миром дикости и буйства, и неожиданно сделалась зримой странная смесь покоя и необузданности, уживавшаяся в этой девушке. Макэлпин почувствовал, что сердцу вдруг стало тесно в груди. Опустив глаза, он смотрел на тени у нее на шее и в ложбинке между грудей, потом, поежившись как от озноба, снова взглянул на синяк, взял обеими руками ее голову, привлек к себе и поцеловал. Его правая рука, дерзко скользнув под вырез рубашки, нашла грудь. Напрягшись всем телом, девушка вздрогнула, и они забылись в неистовом и сладком, как мука, объятии.