В полночь он вошел в «Шалэ», и Фоли, уже сидевший там, принялся его поддразнивать.
— Ну, Джим, ты затмил все светила мировой политики. Куда им до тебя! Все поголовно присылают телеграммы на имя Вольгаста. Вольгаст, зачитайте телеграмму от Дороти Томпсон! — крикнул он.
— Нет, я лучше угощу его за счет заведения, — сказал Вольгаст.
Допив рюмку, Макэлпин перегнулся через стойку.
— Как поживает белая лошадь? — спросил он.
— Бьет копытами, — Вольгаст чуть усмехнулся.
— Смотрите же, не вылетите из седла.
— Будьте спокойны, — ответил Вольгаст. Немного поразмыслив, он шепнул: — Благодарю, что передали мою просьбу вашей приятельнице.
— Значит, все в порядке?
— Не совсем.
— Вы с ней говорили?
— Да, она к нам заходила. Влетела прямо в бар и высказалась. Тут были клиенты, и я не смог изложить свой взгляд на это дело. Неподходящая ситуация. Но можете не волноваться, я еще успею.
— Вот как! — встревоженно сказал Макэлпин. Его подозрения подтверждались. — Вы ходили к ней домой? — спросил он как бы невзначай.
— Что это вам пришло в голову?
— Один раз вы у нее были.
— То, что я делаю один раз, я не повторяю во второй.
На этом разговор закончился, и Макэлпину оставалось только догадываться, соврал ему Вольгаст или не соврал.
В баре было тихо и по-семейному уютно. Артур Никсон, белокурый маклер в роскошной серой паре, на этот раз был серьезен и трезв: он отдыхал перед встречей с клиентом, предстоявшей ему через полчаса. Мэлон и Генри Джексон, расположившиеся вместе с Ганьоном у стойки, старались завязать общий разговор и улыбались всем вокруг застенчиво и умильно. Один лишь Макэлпин хандрил. Но постепенно и его затронула царившая в маленьком баре атмосфера уважительного дружелюбия. Все были в хорошем настроении. Вели себя доброжелательно, смирно, и среди этих вежливых, чувствующих себя как дома людей он понемногу тоже успокоился и приободрился.
Вошел Милтон Роджерс, веселый, возбужденный, сел за столик, заказал для всей компании выпивку и с ликующим видом потер руки. В клубе на Сент-Антуан, сообщил он, появилась новая певичка: светлая мулатка. Она поет с этаким бесстыжим подвыванием и так умеет поводить руками и плечами, что тебя как будто ветром выметает из стоячего болота, в котором все мы погрязли.
— Это поет сама похоть. Само вожделение, — захлебываясь от восторга, твердил он. — Вы в жизни не слыхали ничего подобного.
Восторг Роджерса, в общем-то, можно было понять, хоть он и проявлялся несколько по-мальчишески. Посыпались шуточки, каждый старался подковырнуть его, высмеивая его низменные вкусы и примитивные инстинкты. Роджерс хохотал, но, по-видимому, был задет — покраснев, он объявил, что поставит коктейль каждому, кто, услыхав певичку, с ним не согласится. Можно сразу же взять такси и двинуться в клуб, добавил он, с надеждой взглянув на Макэлпина.
— Что ж, пожалуй, — сказал Макэлпин.
Ему хотелось поехать в клуб. Он принял равнодушный вид, но жаждал всей душою использовать этот так кстати подвернувшийся предлог, чтобы выяснить, в клубе ли Пегги. Но тут возроптал Фоли: он сказал, что заказал себе бифштекс, который и намерен съесть именно здесь, за этим столиком, и ему совершенно безразлично, воет ли та девица от похоти или с голодухи. Прошли те времена, когда он мог сорваться среди ночи, чтобы послушать знойную певичку. Это был промах, и обрадованный Роджерс тут же обозвал его старым импотентом. Даже Мэлон и Генри Джексон не удержались от того, чтобы съязвить. Всю компанию, за исключением Фоли, обуял телячий восторг. Фоли, сердито озираясь, жаловался, что остался без ужина, и в конце концов с лукавым видом заявил, что, поскольку Вольгаст его единственный друг, он не намерен оставлять его здесь в одиночестве. Вот если бы Вольгаст поехал с ними, тогда другое дело. Но хитрость не удалась. Вольгаст, бросив быстрый взгляд на Макэлпина, словно желая подчеркнуть, что без предубеждения относится к негритянским ночным клубам, сказал, что едет вместе со всеми.
— А как же бар?