Чем скучнее ему было, тем более бесчеловечной становилась красота латуни. Слишком яркая, невозможно смотреть. Нужны защитные очки. Слишком горячая – невозможно стоять рядом. Нужен фартук. Много раз за день он наблюдал, как наливают металл, со своего места ощущая жар. Жидкая дуга воплотила собой силу, какой ему не обрести никогда.
Целый год он по утрам бил кулаком по будильнику.
Его друг уезжал из Монреаля в Англию учиться.
– Но, Кранц, ты же Монреаль оставляешь. Монреаль – на самом пороге величия, как Афины, как Новый Орлеан.
– Лягушатники порочны, – сказал тот, – евреи порочны, англичане нелепы.
– Потому мы и великие, Кранц. Перекрестное опыление.
– Хорошо, Бривман, ты остаешься, будешь летописцем Ренессанса.
На Стэнли-стрит был ранний летний вечер. Бривман провел в литейной месяц. Прогуливающиеся девушки надели голые руки.
– Кранц, руки, лона, ягодицы, о, восхитительный каталог!
– Они определенно проклюнулись.
– Кранц, знаешь, почему Шербрук-стрит так чертовски прекрасна?
– Потому что ты хочешь трахаться.
Бривман на секунду задумался.
– Ты прав, Кранц.
Великолепно было вернуться к диалогу с Кранцем; последние несколько недель они редко виделись.
Но он знал, что улица прекрасна по другим причинам. Потому что магазины и люди живут в одних и тех же зданиях. Когда есть только магазины, особенно с модными витринами, стоит ужасная вонь хладнокровного выкачивания денег. Когда одни дома, или, скорее, когда дома слишком далеко от магазинов, они испускают какие-то ядовитые секреты, словно плантация или скотобойня.
Но Кранц сказал правду. Нет, не трахаться. Красота – в близлежащих кварталах.
Через полквартала вверх по улице на Шербрук свернула девушка. Она гуляла одна.
– Помнишь, Кранц, три года назад мы бы отправились за ней со всевозможными плотскими мечтами.
– И слиняли бы, оглянись она хоть раз.
Девушка впереди проходила под фонарем, свет скользнул по извивам волос. Бривман принялся насвистывать «Лили Марлен»[63].
– Кранц, мы вступаем в европейское кино. Мы с тобой – старые офицеры, шагающие к чему-то важному. Шербрук – развалины. Почему такое чувство, будто только что закончилась война?
– Потому что ты хочешь трахаться.
– Ну же, Кранц, дай мне шанс.
– Бривман, если бы я тебе дал шанс, ты бы каждую летнюю ночь рыдал.
– Знаешь, что я собираюсь сделать, Кранц? Я собираюсь догнать эту девушку, я буду очень кроток и вежлив и попрошу ее присоединиться к нам в небольшой прогулке по миру.
– Давай, Бривман.
Он ускорил шаг и догнал ее. Вот так. Все сострадание посторонних. Она обернулась и взглянула на него.
– Прошу извинить, – сказал он и остановился. – Ошибочка.
Она ушла, а он подождал, пока его догонит Кранц.
– Это было чудовище, Кранц. Мы не смогли бы за нее выпить. Она не была всем, что есть прекрасного в женщинах.
– Это не наша ночь.
– Остается еще масса ночей.
– Мне рано вставать на пароход.
Но они не вернулись сразу на Стэнли. Они медленно прошли по улицам в сторону дома: Университет, Меткаф, Пил, МакТэвиш[64]. Названные в честь выдающихся личностей с Британских островов. Они миновали каменные дома и черные чугунные заборы. Многие здания были отданы университету или превращены в меблирашки, но тут и там все еще жили полковник или леди, подстригали лужайки и кусты, все еще взбирались по каменным ступеням так, будто их соседи – пэры. Они побродили по студгородку. Ночь, как возраст, придавала зданиям непостижимое величие. Возвышалась библиотека с ее сокрушительным весом слов, темная и каменная.
– Кранц, пошли отсюда. Эти здания начинают заявлять на меня права.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, Бривман.
Когда они возвращались на Стэнли, Бривман уже не чувствовал себя в кино. Ему хотелось одного – повернуться к Кранцу и пожелать ему удачи, всей удачи, что только может быть в мире. Что еще можно человеку сказать?
Перед гостиницами уже толпились такси. В полуквартале вниз можно заказать виски в кофейных чашках в баре, что прикидывается клубом игроков в бридж. Они поглядели, как таксист разворачивается на улице с односторонним движением: союзники полиции. Они знали всех хозяек пансионов, всех владельцев магазинов и всех официанток. Они были гражданами центра. И Кранц теперь отрывался от земли, словно большая птица.
– Знаешь, Бривман, ты же не страдающий служитель Монреаля.
– Я безусловно он. Разве не видишь – я распят на клене на вершине Мон-Рояля? Чудеса только начинаются. У меня как раз хватит дыхания сказать им: «Я вас предупреждал, жестокие подонки».
– Бривман, ты зануда.
И скоро их разговор прервется. Они молча стояли на балконе, глядя, как раскочегаривается ночная жизнь.
– Кранц, я имею какое-то отношение к твоему отъезду?
– Некоторое.
– Прости.
– Пора перестать переводить друг другу мир.
– Да… да.
Такие привычные здания, такие знакомые улицы. Даже Гаутама рыдал, потеряв друга. Завтра все будет по-другому. Эта мысль была почти нестерпима. Кранца не будет. Будто в сердце города выпустили на свободу бульдозер. Они не те люди, чтобы писать друг другу письма.
Кранц посмотрел на него долгим взглядом.
– Угум, – сказал он, словно старый фермер в кресле-качалке.
– Угум, – согласился ни с чем Бривман.
– Уже почти пора, – сказал Кранц.
– Спокойной ночи, Кранц.
– Спокойной ночи, старина Бривман.
Он улыбнулся и пожал другу руку.
– Спокойной ночи, старина Кранц. – Они соединили четыре руки, а потом разошлись по своим комнатам.
Монреаль как безумный раскупал пластинки Лидбелли[65] и «Уиверз»[66], в норковых шубах все неслись в Гезу-холл, чтобы послушать, как Пит Сигер[67] поет социалистические песни. Бривман оказался на вечеринке, поскольку считался фолксингером и был знаменит в узких кругах. По телефону хозяйка коварно предложила принести гитару, но он не принес. Он не касался гитары несколько месяцев.
– Ларри! Как я рада тебя видеть; сколько лет уже!
– Ты прекрасно выглядишь, Лайза.
Первым же оценивающим взглядом он заявил на нее права – из-за улицы, на которой они жили, из-за того, что знал, как она бела, из-за того, что ее ускользающее тело красной бечевкой связано к его телом. Она опустила глаза.
– Спасибо, Ларри. А ты стал знаменитым.
– Вряд ли знаменитым, но слово хорошее.
– Мы на прошлой неделе видели по телевизору твое интервью.
– В этой стране у писателей берут интервью на телевидении только с одной целью: чтобы остальная страна могла вдоволь посмеяться.
– Все считают, ты говорил очень умно.
– Все – злобные сплетники.
Он принес ей выпить, и они разговорились. Она рассказала о своих детях, двух мальчиках, и они рассказали друг другу о семьях. Ее муж в командировке. Они с ее отцом по всей стране открывают боулинги. Узнав, что она в одиночестве, Бривман начал фантазировать. Разумеется, она одна, разумеется, он должен был встретить ее именно в этот вечер, ее пригнали к нему.
– Лайза, теперь у тебя есть дети – ты когда-нибудь думаешь о своем собственном детстве?
– Я всегда себе обещала, что когда вырасту, все буду помнить точно, и детей буду воспитывать с этих позиций.
– И как?
– Это очень трудно. Ты не поверишь, как многое забывается и как мало времени, чтобы вспомнить. Обычно действуешь не раздумывая и надеешься, что принял лучшее решение.
– Ты помнишь Берту? – Это был первый вопрос, который он собирался задать.
63
«Лили Марлен» – песня, бывшая невероятно популярной в годы Второй мировой войны (как в Германии, так в войсках союзников). Оригинальный текст в 1915 г. написал немецкий солдат Ганс Леп, а в 1938 г. он был положен на музыку немецким композитором Норбертом Шульце. Впервые песню исполнила Лали Андерсен в 1941 г.
65
Хадди Ледбеттер, по прозвищу «Лидбелли» (1885-1949) – американский блюзмен, почти всю жизнь провел, бродяжничая и с завидной регулярностью попадая в тюрьму за драки. Стал известен лишь к 1940 г. Известен, помимо прочего, тем, что, проведя семь лет в техасской тюрьме, вышел на свободу, извинившись перед губернатором Хантсвилла в песне.
66
«Уиверз» («Ткачи») – фолк-группа, основанная в 1950 г. В состав вошли Пит Сигер, Ли Хэйс, Фред Хеллермен и Ронни Гилберт.
67
Пит Сигер (р. 1920) – известный фолксингер, всю жизнь стоящий на отчетливо левых позициях.