– Что заставляет их слушать, Кранц? Почему они не разнесут эстраду вдребезги?
– Давай спустимся и найдем каких-нибудь женщин.
– Сейчас.
– Куда ты пялишься?
– Планирую катастрофу.
Они в молчании наблюдали за танцующими и слышали беседу родителей.
Танцевали католики, франкоканадцы, антисемиты, антиангличане, агрессивные. Они рассказывали священнику все, Церковь их пугала, они опускались на колени в пахнущих воском заплесневелых храмах, увешанных брошенными грязными костылями и гипсовыми корсетами. Все до единого работали на еврейского фабриканта, ненавидели его и ждали отмщения. С плохими зубами, потому что жили на «пепси» и шоколадных пирожных Мэй Уэст[31]. Девушки – горничные или фабричная обслуга. Слишком яркие платья, сквозь тонкую ткань просвечивают бретельки лифчиков. Завитые волосы и дешевые духи. Еблись они, как кролики, а на исповеди священник даровал им прощение. Они были чернь. Дай им шанс, и они сожгут синагогу. Пепси. Лягушки. Французишки.
Бривман и Кранц знали, что их родители – ханжи, и потому старались опровергнуть все их мнения. Преуспели не вполне. Они хотели окунуться в живое, но ощущали в своей радости нечто смутно аморальное – лапать девчонок, гоготать, шлепать по задницам.
Девушки могли бы выглядеть красивыми, если бы не фальшивые зубы у всех.
– Кранц, мне кажется, мы тут единственные евреи.
– Нет, я видел, пару минут назад тут рыскали какие-то пижоны в бабочках.
– Ну, тогда мы единственные вестмаунтские евреи.
– Берни тоже тут.
– О'кей, Кранц, я единственный еврей с Уэллгрин-авеню. Возрази что-нибудь.
– О'кей, Бривман, ты единственный в «Золотом дворце» еврей с Уэллгрин-авеню.
– Важно разграничивать.
– Пошли найдем каких-нибудь женщин.
У одной из дверей главного зала кучковались молодые люди. Они весело спорили по-французски, подталкивая друг друга, хлопая по задницам, сплющивая бутылки «кока-колы».
Охотники подошли к группе, и веселье мгновенно потухло. Французские парни слегка расступились, и Кранц с Бривманом пригласили девушек, которых выбрали. Они говорили по-французски, никого этим не обманув. Девушки переглянулись между собой и с остальными. Один из французских парней великодушно обнял за плечи девушку, которую пригласил Бривман, и подтолкнул ее к нему, одновременно хлопнув Бривмана по спине.
Они чопорно танцевали. У нее во рту было полно пломб. Он знал, что мог бы всю ночь ее обнюхивать.
– Ты сюда часто приходишь, Иветт?
– Ну, знаешь, так, иногда, развлечься.
– И я. Moi aussi.
Он сказал ей, что заканчивает школу, не работает.
– Ты итальянец?
– Нет.
– Англичанин?
– Я еврей.
Не сказал, что он единственный еврей с Уэллгрин-авеню.
– Мои братья работают на евреев.
– О?
– На них неплохо работать.
Никакого удовлетворения от танца. Привлекательной она не была, но ее национальная таинственность требовала изучения. Он вернул ее друзьям. Кранц тоже закончил танцевать.
– Ну и как она была, Кранц?
– Не знаю. Она не говорила по-английски.
Они еще чуть-чуть побродили, попивая апельсиновый сок, облокачиваясь на балконные перила и обсуждая толпу, что раскачивалась внизу. Воздух уже загустел от дыма. Музыканты играли либо неистовый джиттербаг, либо медленный фокстрот – ничего промежуточного. После каждого танца толпа нетерпеливо зависала в ожидании следующего.
Было уже поздно. Подпиравшие стену девушки и строй одиноких кавалеров на чудо больше не рассчитывали. Они выстроились вдоль трех стен, разглядывая скученных наэлектризованных танцоров безразличными остановившимися глазами. Некоторые девушки искали пальто и собирались домой.
– Никакого проку от их новых блузок, Кранц.
Сверху движение на площадке стало казаться каким-то безумным. Скоро трубач проткнет рогом дым, выдаст последнего Хоуги Кармайкла[32], и все закончится. Теперь каждый всплеск оркестра следовало оберегать как спасение от конца вечера и тишины. Впитывайте мелодии грез стиснувшимися щеками и закрытыми глазами. В буги-вуги собирайте себе пропитание, словно манну, и замешивайте ее меж телами, что расходятся и сходятся друг с другом.
– Может, еще один танец, Бривман?
– С теми же?
– Можно и так.
Бривман еще секунду стоял, перегнувшись через перила: произнести бы истерическую речь перед густой толпой внизу.
…слушайте же, друзья, незнакомцы, я связую поколения друг с другом, о, мелкие людишки бесчисленных улиц, гав, гав, ау, кровь, ваши длинные лестницы лозой вьются вкруг моего сердца…
Спустившись, они нашли девушек с той же группой. Это ошибка, мгновенно поняли они. Иветт сделала шаг вперед, будто хотела что-то сказать Бривману, но один из парней ее удержал.
– Вам нравятся эти девушки, а? – спросил он, главный щеголь на вечеринке. Улыбка скорее торжествующая, чем дружелюбная.
– Разумеется, они нам нравятся. Что-то не так?
– Ну а где вы живете-то?
Бривман и Кранц знали, что от них хотят услышать. Вестмаунт – куча больших каменных домов и цветущих деревьев, они специально устроились на вершине горы, чтобы донимать неимущих.
– В Вестмаунте, – в один голос ответили они.
– Так в этом вашем Вестмаунте у вас там что, девушек нету?
Возможности ему ответить не представилось. Переглядывания они заметили в самую последнюю секунду – перед тем, как рухнули навзничь, перелетев через пригнувшихся за их спинами заговорщиков. Главарь и его приятель выступили вперед и пихнули их. Бривман потерял равновесие, а когда падал, какой-то вражеский лазутчик у него за спиной приподнялся, превратив это падение в кувырок. Бривман сильно ударился животом, пара девушек, которых он задел, подняли над ним визг. Он взглянул наверх и увидел, что Кранц на ногах, левый кулак ткнулся кому-то в лицо, а правый уже занесен для удара. Бривман уже собрался встать, но какой-то жирняга решил, что этого ему делать не стоит, и упал сверху.
– Reste lа, maudit juif![33]
Бривман дрался под одеялом из тел, и не пытаясь одолеть жирного парня – хотя бы вылезти из-под него, дабы продолжить битву в более почетном стоячем положении. Ему удалось протиснуться наружу. Где же Кранц?
Дрались, должно быть, человек двадцать. Тут и там он замечал девчонок, стоявших на цыпочках, будто мышей испугались, а парни боролись меж ними на полу.
Он развернулся, ожидая нападения. Жирняга кого-то душил. Бривман двинул кулаком незнакомого человека. Он был каплей в волне истории, безымянный, возбужденный, свободный.
– Ого, дружочки, ого-го, воины тьмы и мрака, хуяк, ррраауу! – восторженно орал он.
Вниз по лестнице неслись трое профессиональных вышибал, и началось то, чего они больше всего боялись. Драка растеклась по танцзалу. Музыканты выдували громкую убаюкивающую мелодию, но контрапунктом музыке уже слышался беспорядочный шум.
Бривман махал кулаком на каждого, мало по кому попадая. Вышибалы работали в его секторе обстрела, разнимая отдельные стычки. В дальнем конце зала все еще тесно и мирно танцевали пары, но в том конце, где был Бривман, их ритм распадался на машущие руки, слепые удары, выпады и женские визги.
Вышибалы шли за беспорядком по пятам, словно рачительные домохозяйки – за огромным пятном, растекающимся по столу: по пути в глубину танцзала растаскивали дерущихся за воротнички и раскидывали их в стороны.
Какой-то человек ринулся на эстраду и что-то прокричал руководителю оркестра, тот огляделся и пожал плечами. Зажегся яркий свет, исчезли причудливо расцвеченные стены. Музыка умолкла.
31
Мэй Уэст (1893-1980) – американская киноактриса. Жила весьма бурной жизнью, многие ее выступления были весьма провокационны. В данном случае, видимо, имеется в виду ее фраза, которую любят цитировать противники диет и ограничения себя в пище: «Слишком хорошо – это просто замечательно».