И подобного рода записи занимали следующие четыреста с лишним страниц: вгоняющая в сон, печальная череда ляпов и бессистемных исправлений. Линделл устало пролистал их, не выказывая ни малейшего интереса к содержанию записей.
Затем он попал на раздел, подписанный Биллом Корриганом, и, широко зевнув, выпрямился на стуле, положил журнал перед собой и стал читать внимательнее.
Все здесь было так же, как и у остальных, за исключением самого первого: энергичное начало, хорошо заметная и все усиливающаяся небрежность, ошибки, делающиеся все более вопиющими с каждым прошедшим месяцем, пока наконец записи не стали совершенно неразборчивыми. Он заметил несколько явно неверно сделанных расчетов и старательно исправил их.
Записи Корригана, как он заметил, в один день прервались на середине слова. И в оставшиеся полтора месяца его пребывания на станции не было ничего, кроме пустых страниц. Он бездумно пролистал их, медленно покачивая головой. «Надо признать, — подумал он, — я ничего не понимаю».
Сидя в гостиной все время, пока смеркалось, и позже, за ужином, он начал испытывать ощущение, что мысли Любимой какие-то живые, похожие на микроскопических насекомых, ползающих между извилинами его мозга. Иногда они едва шевелились, иногда принимались возбужденно скакать. Один раз, когда он пришел в легкое раздражение от ее пристального взгляда, эти мысли превратились в невидимых просителей, неуклюже цепляющихся за его сознание.
Самое скверное, осознал он позже, когда читал в постели, что ощущения возникали даже тогда, когда ее не было рядом с ним в комнате. Ощущение бесконечного потока мыслей, вливающихся в его сознание, пока она оставалась рядом, было само по себе обескураживающим, но влезать ему в голову на расстоянии было уже чересчур.
«Эй, может, хватит?» — попытался он урезонить ее по-хорошему. Но все, что он получил в ответ, — это образ ее, глядящей на него громадными, ничего не понимающими глазами.
— Вот дура! — пробормотал он, швырнув книгу на столик у кровати. Может быть, дело в этом, думал он, устраиваясь спать. Вся эта телепатическая дрянь, может, она повлияла на всех его предшественников. «Но только не на меня, — поклялся он, — Я просто не стану об этом думать». И он погасил лампу, сказал «спокойной ночи» в пустоту и улегся.
— Спать, — бормотал он, не сознавая того, в полудреме.
Это был не сон, даже наполовину. Туманная дымка окутала сознание и заполнила его той же самой подробно выписанной картиной. Она приближалась и резко удалялась. Разрасталась, придвигалась, поглощала его и все вокруг.
Любимая. Любимая. Эхо пронзительного крика в длинном черном коридоре. Прошуршавшее рядом платье. Он увидел ее бледные черты. «Нет, — сказал он, — не подходи». Вдалеке, рядом, позади, сверху. Он кричал. Нет. Нет! Нет!!!
Он, придушенно стеная, вскочил в темноте с широко раскрытыми глазами. Обвел мутным взором пустую спальню, мысли у него разбегались.
Он протянул в темноте руку и включил лампу. Лихорадочно сунул в зубы сигарету и тяжело откинулся на изголовье кровати, выдувая облака кудрявого дыма. Поднял руку и увидел, что рука дрожит. Он бормотал какие-то бессмысленные слова.
Потом ноздри его задрожали, рот искривился от отвращения. «Что за мерзость тут сдохла?» — подумал он. В воздухе стоял тяжелый приторный запах, который становился сильнее с каждой секундой. Он отбросил одеяло.
И обнаружил источник в изножье кровати — лежащий там огромный ворох пурпурных цветов.
Он с минуту разглядывал их, затем дотянулся, чтобы взять и выбросить подальше. Охнув, отдернул руку, когда в большой палец руки ему вонзился шип.
Он выдавил крупную каплю крови и пососал ранку, голова шла кругом от все усиливавшегося запаха.
«Очень мило с твоей стороны, — отослал он ей сообщение, — но больше никаких цветов».
Она посмотрела на него. Она снова ничего не поняла, решил он.
— Ты меня понимаешь? — спросил он.
Потоки нежности забулькали в его сознании сахарным сиропом. Он сосредоточенно мешал свой кофе, и напор ослаб, как будто она побоялась его разозлить. В кухне стояла тишина, если не считать звяканья приборов о тарелки и легкого шуршания ее балахона.
Он проглотил кофе и поднялся, чтобы уйти. «Обычно я обедаю около…»
«Я знаю». Ее мысль врезалась в него, мягко подчиняя. Он чуть улыбнулся самому себе, направляясь в прихожую. Ее телепатическое сообщение было пронизано почти материнским упреком.
Затем, проходя к двери, он снова вспомнил свой сон, и улыбка пропала, его лицо лишилось всякой веселости.
Все утро он с раздражением думал, отчего гнианские мужчины такие тупые. Если они роняли несомый груз, поднять его было целой эпопеей. Они похожи на безмозглых коров, думал он, наблюдая из окна конторы, как они исполняют свои обязанности: глаза пустые и неморгающие, широкие плечи ссутуленные и опавшие.