Эти оперы не имели особого восторга публики, и Россини перевозил их потом, после довольно унылых премьер, в Неаполь, заполняя ими сцену и не подпуская к ней других композиторов. Именно поэтому время директорства Россини было отмечено в Неаполе добротной, но по большей части скучной оперой.
Зато по вечерам открывались маленькие народные театрики с непременным участием неунывающего Пульчинеллы. Литта и Юлия очень любили, одевшись попроще, смешаться с вечно и бесконечно праздничной толпой неаполитанцев, которые обладали удивительной способностью устраивать праздник из любого события. Для непривычного человека они казались необычайно счастливыми и, похоже, обладали даром наделять своей жизнерадостностью всех подряд.
И здесь пели – на улицах, в домах, днем и ночью…
И вот здесь-то и произошло событие, которое позволило Литте сказать, что Юлия наконец-то воскресла, более того – оставила трагедию своей жизни позади.
Правда, жизнерадостность неаполитанцев come tale [9]не имела к этому никакого отношения…
Близ Павловска, 1827 год
Испокон веков пошаливают на дорогах всех стран удалые, бесшабашные и немилостивые люди, поставившие себе целью поправить жизненные обстоятельства за счет ближнего своего. В Италии их называют ladros di strada, в Испании – salteadors de caminos, в Германии – Wegelagerers, во Франции – bandits de grands chemins, в Англии – highways robber, а в России – разбойники с большой дороги.
Известное дело: чем больше дорог, тем больше разбойников. Оттого издавна считалось, что Россия разбойная страна, куда разбойней, чем вся Европа вместе взятая, и ездить без оружия по ней нельзя.
На главных проезжих трактах порядок более или менее поддерживался: там и верстовые столбы стояли, и выстроены были ямские дворы, где можно было нанять почтовых лошадей, и хозяева постоялых дворов находились под полицейским приглядом, а потому путешественники, останавливающиеся там на ночлег, могли быть уверены, что проснутся поутру не обобранными, а главное – что вообще проснутся. Ежели же кому приходила необходимость или взбредала блажь пуститься в странствие одному или путями окольными, он вовсе не мог быть уверен в том, что не остановится на ночлег в так называемой разбойной деревне, которая от веку живет грабежом и убийством именно человека прохожего – проезжего, особенно если по виду можно судить, что карман у него отнюдь не пустой. Многие путешественники исчезали в таких деревнях бесследно, а иные и до деревень не доезжали – где-нибудь на пути встречала их засека, исконное разбойничье средство останавливать всадников и экипажи, тут они находили свой конец, лихие люди – поживу, а потом вороны да зверье лесное уничтожали и самый след погубленного.
Понятное дело, ездить по глухим лесным дорогам отыскивалось мало охотников, оттого выражение «тать ночной» постепенно сделалось анахронизмом. Но промысел разбойный таковым отнюдь не сделался, несмотря на усилия полиции, постоянно понукаемой лично императором Николаем Павловичем, который любого непорядка терпеть не мог, а тем паче – разбойничанья. Многие владельцы поместий в окрестностях столицы и таких знаменитых мест, как Царское Село или Павловск, обязывались поддерживать безусловный порядок в округе. Находились особенно рачительные: они отсылали особые дружины из своих крепостных следить за порядком на укромных дорогах. Таким образом, путешественники могли курсировать вокруг Санкт-Петербурга, чувствуя себя в относительной безопасности.
Однако не бывает правил без исключений, и с таким исключением столкнулся гусарский поручик по фамилии Сен-При, который однажды утром проминал коня в окрестностях Павловска. Вечером этот молодой человек получил с нарочным очень странную записку от неизвестного господина, который желал выяснить отношения с Сен-При по поводу некоей карикатуры, которая показалась сему господину оскорбительной. Сен-При был приглашен на встречу на лесой дороге близ Павловска (его полк в это время стоял там). При отсутствии же Сен-При автор письма грозил обратиться к начальству полка, а то и к самому императору.
Следует сказать, что Эммануил Сен-При был в то время и довольно популярным карикатуристом. Сам Пушкин становился порой объектом его дружеской насмешки, однако губу при этом не дул, потому что и сам слыл величайшим насмешником – гораздо циничнее, чем Сен-При, который, к слову сказать, никогда не изображал в смешном или неприглядном виде особ женского пола, а Пушкин этим беззастенчиво грешил.