С другой стороны, расставаться с противником заимодавца ей тоже не хотелось. Штука в том, что персона сия была весьма порочного нрава… И ежели продолжать называть ее яблоком раздора, то можно сказать, что яблоко сие было с изрядной червоточинкой. Один лишь только раз, по чистой случайности, под сильнейшим влиянием искусителя Бахуса, отдавшись сему господину, яблоко возымело сильнейшее желание быть им откусываемым снова и снова. Такого плотского восторга персона ни разу и ни с кем не испытывала, поэтому приятные ощущения, даримые ей объятиями заимодавца, казались теперь весьма пресными.
Итак, с одной стороны, восхитительная страсть…
С другой – огромные деньги…
Яблоко раздора так и металось (или правильней будет сказать – каталось?) по экипажу, не зная, за чью победу возносить молитвы, а между тем звон сабель на опушке рощи не утихал. Дуэль продолжалась!
Чудилось, противники не испытывают ни малейшей усталости. Внешне они были равны друг другу – оба высокие, стройные, сильные, молодые и удивительно красивые. Правда, у одного волосы были светлые, а глаза голубые, другой же обладал волосами и глазами удивительно яркого черного цвета.
Кроме того, между ними была еще одна разница… Весьма, скажем прямо, существенная, и состояла она в том, что блондин был мужчина, а брюнет – женщина.
То есть, выходит, она была брюнетка.
Ну а еще объединяло их то, что они были мужем и женой.
Елагин дворец в Санкт-Петербурге, 1818 год
– Милое дитя, – ласково сказала Мария Федоровна, – я хочу сделать вам один прелестный подарок.
Милой дитятею была названа некая дама в сером платье и сером кружевном чепце, очень своей невзрачностью напоминавшая запечную мышь. Лицо ее было в красных нервических пятнах, оттого она всегда держала голову опущенной, стараясь этой позой и оборками чепца по мере возможности скрыть свой неприятный недуг. Однако сейчас она голову вскинула и недоверчиво воззрилась на вдовствующую императрицу.
Не одна она была поражена! В кабинете государыни Марии Федоровны сделалось всеобщее остолбенение, как если бы все присутствующие были поражены одинаковой с небезызвестной женой Лота карою.
Руки фрейлины, наигрывающей на маленьком прелестном фортепьяно розового дерева, зависли над клавишами, а другая фрейлина, напевавшая неизбежного «Милого Августина», столь любимого Марией Федоровной, онемела.
Картежники, со скуки пачкавшие зеленое сукно ломберного столика, выронили мелки.
И только две дамы некоторое время продолжали свой спор около незаконченной вышивки.
– Судите сами, графиня, мыслим ли здесь цвет «Аврора»? Я не вижу другого оттенка, кроме «Бедра испуганной нимфы»! – горячилась одна.
– Не того ли самого, княжна, который наши храбрые солдатики зовут «Ляжкой испуганной Машки»? – задорно возражала другая.
Голоса их во всеобщей тишине прозвучали с неуместной громкостью.
Осознав это, дамы испуганно зажали рты руками и более не осмеливались нарушить тишину.
Ошарашенное молчание окружающих было вызвано эпитетом «милое дитя», адресованном вдовствующей императрицею особе, которую она вот уже почти двадцать лет всячески третирована, унижала и презирала: тайно – постоянно, публично – при всяком удобном случае. Несчастная особа сия приходилась вдовствующей императрице снохой, поскольку была венчанной супругой императора Александра Павловича, и звалась государыней Елизаветой Алексеевной.
Эта неприязнь зародилась давным-давно, еще когда жива была великая императрица Екатерина Алексеевна, которая с материнской лаской и нежностью относилась к молоденькой жене своего любимого внука Александра. Мария Федоровна завидовала этому отношению так же сильно, как и редкостной красоте своей снохи. А потому всегда старалась поставить ее «на место», всячески поощряя демонстративную холодность императора по отношению к жене.
Как правило, Мария Федоровна смотрела на сноху со скукой либо с издевкой, однако сейчас не сводила с нее столь приторно-ласкового взора, что, окажись на месте Елизаветы Алексеевны доверчивая муха, она непременно увязла бы в этой ласковости или даже утонула бы в ней, словно в патоке.
Однако Елизавета Алексеевна за долгие годы совместного сосуществования привыкла к тому, что свекровь ее терпеть не может, всячески норовит уязвить и ранить, горазда на выдумки всевозможных пакостей, внешне вроде бы безобидных, но на самом деле глубоко болезненных для чувствительной души, – а потому не поддалась на манящую ласку ее взгляда, а только пуще насторожилась.