Да, это была почти мальчишеская дерзость уговорить славного стратега пойти с ним в дом Аспасии. Периклу шел тогда уже пятый десяток, известен он был, кроме всего прочего, и добропорядочностью своей, которая многим афинянам казалась даже избыточной и они посмеивались не зло, что всегда он ходит в Афинах лишь по двум направлениям - на площадь, где происходили народные собрания, и в Совет пятисот. Славный стратег избегал шумных пиров и торжеств при большом стечении людей, лишь однажды пришел на свадьбу - к своему двоюродному брату Евриптолему - да и то ушел оттуда, едва до вина дошло.
В доме его подходили к возрасту зрелости двое сыновей, и супруга могла упрекнуть мужа лишь в чрезмерной отдаче государственным интересам. И вот ему-то Сократ предложил в один из вечеров "немного развеяться"!..
И случилось чудо: Перикл согласился.
Или столь уж велика была его симпатия к этому молодому, смышленому ваятелю? Или грусть одолела о том, что молодость и зрелость прошли, а счастлив по-настоящему, быть может, и не был? Или шепнуло что предчувствие, или?..
Тут и премудрая Афина ответ не даст!
Но почему же молчал гений или демон Сократа, почему не шепнул, что этот вечер в доме Аспасии пронзит его болью такой, с которой несравнима даже боль сиротства? В тот злополучный вечер стал Сократ невольным свидетелем зарождения любви столь дорогих для него людей.
"Зарождение" - слово-то какое медлительное, как медуза! А на самом деле было - будто вспышка...
Ножевой болью пронзило Сократа осознание, что лишний он тут, меж двумя потянувшимися друг к другу людьми...
Сказавшись больным, он покинул дом Аспасии. Брел в темноте, без лучины, за первым же углом снял сковывающие ноги сандалии, с ожесточением отшвырнул их во мрак. Но легче идти не стало: земля ходила под ногами, будто и впрямь лихорадочно менялся ее крен.
И тянуло остановиться, нет, даже повернуть назад - к той, чье имя: Любимая...
И не пойти - побежать, чтобы успеть вмешаться, чтобы остановить, чтобы вымолить...
"Поздно! поздно!.." - вызванивала терзающая его боль.
И он побежал, только не назад, а вперед, будто надеясь оставить за спиной эту дикую боль. Бежал, не разбирая дороги, долго бежал бы, да вдруг врезался всеми пальцами правой ноги в лежащий посреди улицы булыжник.
Скрежетнули вырываемые ногти, сухо хрустнули кости, полыхнула нестерпимая вспышка в глазах...
Сократ упал. застонав, но был даже благодарен боли удара, на мгновение заглушившей куда более страшную боль. А потом, когда боль утраты и безнадежности с новой силой вернулась к нему, он разрыдался, скрючившись на земле.
Долго рыдал, неутешно.
"И кто же это там хохочет так? - думал в своем доме мучимый бессонницей афинянин-аристократ. Кто это вздумал ночью смеяться, если и днем для смеха нет причин? Видать, кто-то из пьяных друзей Перикла... Поглядим, чей смех последним будет!.."
Несколько недель почти не выходил Сократ со двора своего, лишь за самым необходимым, хромая, наведывался иногда на рынок, но ни с кем, против обыкновения своего, не вступал в разговоры.
Мрачен был.
Никого не хотел видеть.
Не принимал никакие заказы.
Подручных своих разогнал.
Но в укромном углу его двора почти неумолчен был стук молотка. Пытаясь унять тоску и горечь, Сократ скалывал резцом своим крошки белого мрамора, все еще надеясь вызволить из камня ту, о которой и на мгновение забыть не мог.
Будто уподобился Сократ царю Кипра Пигмалиону, который, потеряв надежду обрести любовь, влюбился в творение своих рук так, что умолил Афродиту оживить для него статую Галатеи. Только еще безнадежней был труд Сократа: и не подумала бы помочь ему Афродита, разгневанная, что он изображает ее в образе смертной Аспасии...
А если и оставалась еще у него тайная надежда: "Вот увидит она статую эту и полюбит меня!.." так безумной она была, не иначе...
Приходили посыльные от Перикла: когда, мол, появишься, долго ли ждать. Хмуро на ногу указывал - синюшную, опухшую.
Наконец пришел к нему Анаксагор. Старый философ застал Сократа за работой - не успел ваятель дерюжкой статую прикрыть. Ничего не сказал Анаксагор про изваяние, головой покачал только. Глаза темные, умные, все понимающие...
Пожалел старик молодого друга, но решил: все будет лучше, если ему об этом скажу я, а не кто-то...
От Анаксагора и узнал Сократ, что Перикл разводится со своей супругой, отдает ее в жены другому, а в свой дом перевозит Аспасию...
Этой ночью крушил Сократ молотом так и не завершенную статую. Летели искры, мраморная крошка секла его лицо до крови, соль слез разъедала раны. И звездное небо словно тоже иссечено было мраморной крошкой...
О молотил с таким же остервенением, как бил по наковальне хромой Гефест, заставший свою супругу в объятиях Ареса...
Впервые захотел Сократ умереть. Отвернулся к стене на ложе своем, чтобы рассвета не видеть. День так лежал, два, но жизнь не хотела покидать его кряжистое молодое тело...
А когда опять появился на рынке, хромой и осунувшийся, дошли до его слуха пересуды:
- Не иначе как околдовала эта Аспасия Перикла...
- А гетеры, они и колдовству обучены, клянусь Зевсом!
- Так она, точно, гетера?
- Верней не бывает! Гетерой ее еще Милет до сих пор помнит, и в Мегаре, говорят, многие любви ее забыть не могут...
Так она, выходит, метечка?*
- В том и дело! Сам посуди, разве можно такую в жены брать?!
- И по закону нельзя!.. Афинские законы, они и для Перикла писаны!..
- Оплела эта змея нашего стратега!
- Околдовала, блудница!
Последнее восклицание принадлежало жирному, увязшему в трех подбородках торговцу сыром. За него он и поплатился: со свистом опустилась на его крутой загривок суковатая палка Сократа...
Тогда-то на афинском рынке он и был назван впервые безумным...
Потом несколько по-иному стали судачить горожане о Перикле и Аспасии - злости поубавилось, а вот насмешка осталась:
- Сам видел: Перикл каждое утро целует у всех на виду свою новую жену, уходя в Совет. Возвращается - опять целует.
- Да ну!..
- Палладой клянусь!