- Муж он, конечно, великий, но - конченый!..
- А еще, говорят, когда у Перикла симпосий, Аспасия не в гинекее** отсиживается, а с мужами пирует!
- Больше того! Я слыхал, она и без мужа гостей принимает, забавляет беседой, вином поит...
- Ясное дело! Кошкой не станет пантера, женою не станет гетера...
- Осуждаешь, а у самого глаза масляные... Небось Луковице-головому завидуешь?
- По геретам-то я не ходок - состояние не то. Но кабы раньше эту увидал, глядишь, и разорился бы!..
Не раз гуляла палка Сократа по головам и спинам болтунов. И самого его после били не раз.
Не мог он равнодушно слушать пересуды об Аспасии, никак не мог. Не сумел себя заставить забыть ее. Призывал на помощь весь свой разум: если, мол, по-настоящему люблю Аспасию, должен радоваться, что она нашла, наконец, счастье, которого достойна, а если дорог мне по-настоящему Перикл, должен радоваться и за него...
Нет, не прав Анаксагор, что все во Вселенной может устроиться Умом - Нусом: рассыпалась, не зная упорядоченности, вселенная Сократа...
Однако не смог он вскоре не осознать, что все же менее ранят его те людские пересуды, из которых можно заключить, что Аспасия счастлива. А таких с течением времени становилось все больше: по сути своей афиняне вовсе и не злобливы, просто чересчур любят, чтоб все по закону было, по установленному порядку.
О сокрушенной статуе Сократ не жалел. Он вообще решил оставить искусство ваяния. "Маленькое поместьице, отцово наследство, в недалекой деревне Гуди, козы да куры меня вполне прокормят, - думал он. - Совсем немного мне теперь надо от жизни".
Он решил целиком посвятить себя философии. Забыться ею, остудить каленое сердце ее ключевой водой. Чаще стал появляться на агоре, сперва лишь слушал ораторов и софистов, а потом и спорить с ними стал.
Афиняне сразу обратили внимание на его новую, необычную манеру вести спор: никогда он не горячился, не придавал ни голосу, ни облику своему никакой значительности, напротив, говаривал, что знания его скудны, ум туговат, потому и задавал сопернику вопросы, которые поначалу казались нелепыми, сам посмеивался над собой, хотя выпуклые его глаза оставались печальными, но незаметно как-то хитрыми вопросами своими выуживал из противника утверждение, совершенно противоположное его изначальному убеждению. Побежденный в споре только и мог руками развести, с горечью понимая, что смеются уже над ним, а не над босоногим губошлепом в грязнобуром гиматии, который словно бы и сам удивляется своей победе, радуется, что истина установлена, но улыбка его, если приглядеться, всегда оставалась такой же печальной, как его взгляд.
Афиняне скоро стали узнавать его на улицах, приветствовать:
- Хайре***, Сократ!
Но радости он не знал.
После какой-то победы Сократа в особенно напряженном словесном поединке, на плечо его, как в юности давней, легла сухая ладонь Анаксагора, Возмужавший ученик обрадовался бывшему учителю - впервые за многие месяцы в его улыбке почти не было горечи.
Они проговорили весь остаток дня, укрывшись в портике Зевса. Анаксагор похвалил метод Сократа вести спор. Тот, чуть смутясь, ответил, что своими вопросами старается помочь рождению истины, как его мать-повитуха помогала когда-то рождению детей. Умолчал, однако, что этот метод его во многом заимствован и у Аспасии, из того их разговора об Эроте...
Поначалу удивился и огорчился Анаксагор, что в любомудрии своем Сократ намерен посвятить себя вовсе не изучению природы земных и небесных явлений, чему старый философ посвятил всю жизнь: человек его, видите ли, интересует больше, чем солнце и космос! Да как эта пылинка Природы, частица малая, может быть интересней Целого?!.
С Анаксагором Сократ не спорил, лишь улыбнулся грустновато:
- Слаб мой ум, учитель, не охватить им всю Вселенную, так вгляжусь-ка в живые ее пылинки, мельтешащие под солнцем, вдруг да угляжу что-то занятное и полезное!.. Других понять не сумею, так собой займусь: пес меня знает, может, и во мне вселенная! Не зря же в Дельфийском храме надпись гласит: "Познай самого себя!.
Подивился Анаксагор переменам, произошедшим в Сократе, порадовался и встревожился. Понял нелегкая судьба ждет ученика и усмехнулся криво в седую бороду: философия не скототорговля, в ней счастливых судеб и не бывает.
Потом спросил:
- А к Фидию не вернешься? Он узнать просил: дел у него невпроворот...
- Немало мастеров заняты тем, что из камня делают богов и людей, я же поучусь из людей делать людей, поспособствую, чтоб не превращались они в камни, - твердо ответил Сократ.
О многом говорили. Анаксагор решил Аспасии вовсе не касаться, а о Перикле сказал, что второй брак, похоже, хоть он и не признан афинскими законами, дал стратегу новые силы для новых блистательных начинаний.
Ну так об этом слыхал Сократ...
- Ты бы зашел все-таки к Периклу, - сказал Анаксагор, прощаясь. - Тебе там будут рады.
Последние эти слова много раз эоловой арфой звучали потом в сознании Сократа: "Тебе там будут рады... тебе там будут рады!.."
Много раз порывался пойти в дом стратега, но, выйдя из дома своего, понимал: нет, не смогу, расшибется сердце о ребра!..
Босой в любую погоду, в неизменном гиматии своем, с толстой суковатой палкой, хоть нога давно зажила, каждое утро отправлялся Сократ толковать с людьми, чтобы приблизиться к пониманию жизни и смерти, вникнуть в смысл судьбы, разобраться, насколько властен человек изменить предначертание свое, оценить, как понятны будут людям пришедшие к нему ночью мысли...
Его можно было увидеть и на агоре, и в тенистом Ликее, и в гимнасии Академа, и в палестрах... Всегда он был в толпе, но никто, совсем никто, представить не мог, насколько одинок этот некрасивый общительный человек.
Кое-кто по-прежнему именовал его порой безумцем, но многие стали превозносить его ум: дескать, все-то он знает!..
- Только то я и знаю, что ничего не знаю! отвечал на это Сократ. - Знающие или бессмертны или мертвы, а я пока жив и, клянусь псом, готов глотать знания без устали, как глотал Кронос своих детей, напуганный тем, что примет смерть от наследника своего.