- Однако не совсем я понял, Аспасия, какая же польза людям от Эрота, если он не добр и не прекрасен.
- Осталось лишь продолжить ту мысль, на которой мы тогда остановились, - чарующе улыбнулась Аспасия. - Эрот есть любовь к прекрасному, любовь к благу... Как думаешь, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?
- Чтобы оно стало его уделом! - не задумываясь, ответил гость, чуя, как вновь бешено заколотилось его сердце. Как в ту ночь, много лет назад.
Однако в словах Аспасии вовсе не было волнения рассудительность лишь:
- Тогда, быть может, согласишься ты, что любовь есть не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?
Здравомыслие Аспасии болью отозвалось в сердце Сократа, но пробормотал он, опуская взгляд:
- Сущую правду ты говоришь...
- Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь - стремление к бессмертию!
Глаза хозяйки лучились дружелюбием, а гость вдруг нахмурился невольно, однако сказал:
- Если бы я не восхищался твоей мудростью, я не ходил бы к тебе, чтобы все это узнать...
Но солгал Сократ: впервые мудрость Аспасии не восхитила его - горько ему было слышать ее умные, бестрепетные слова.
- А в чем же, Сократ, по-твоему, причина любви, причина вожделения? Ведь любовной горячкой бывают охвачены не только люди, но и птицы, змеи, все животные...
Сократ молчал, набычившись. Аспасия же, будто не замечая этого, звонко и молодо рассмеялась:
- А я слыхала, ты называешь себя знатоком любви! Как же ты не понял главного?!.
- Знаток из меня никудышный: я знаю лишь то, что ничего не знаю... - через силу улыбнулся Сократ, чуя, что вот-вот может разрыдаться. - Так открой же для меня это главное!..
- А все просто: у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого.. Вот каким способом, Сократ, приобщается к бессмертию смертное. Другого способа нет: лишь бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная любовь. Лишь в любви приближаемся мы к богам!
Впервые почувствовавший было неприятие мудрствования, философ порадовался все-таки последним словам Аспасии: вовсе не рассудочна ее мудрость! вон голос даже дрогнул!..
Много лет спустя, на пиру у знаменитого актера Агафона, когда хозяин предложил всем собравшимся состязаться в восславлении Эрота, Сократ пересказал обе беседы с Аспасией, скрыв последнюю под именем Диотима. Все были восхищены, но никто не разгадал эту тайну Сократа, даже проницательный Платон, прилежно описавший с чужих слов это состязание в прославлении бога любви...
А в тот зимний день, в последний раз сидя наедине с Аспасией - еще не зная об этом! - сказал ей Сократ хрипловатым от волнения голосом:
- Слова твои запомню я навсегда! Не пойму лишь, к чему ты завела этот разговор.
Тихо улыбнулась Аспасия своей загадочной, лучезарной и несказанной улыбкой.
- А к тому, милый Сократ, что хочу видеть тебя счастливым, познавшим радость взаимной любви, радость продолжения рода... Ты вполне достоин бессмертия, почему же ты одинок?
Разом рухнули безумные надежды Сократа, и произнес он с нечаянным всхлипом:
- Потому что нет другой Аспасии!..
Собеседница приняла этот всхлип за усмешку, рассмеялась и замотала головой:
- Нет-нет, дорогой мой! Я уверена, что ты ошибаешься и скоро найдешь достойную тебя избранницу. Я всей душой желаю этого!..
Никогда больше не сидели они вдвоем.
Кажется, с тех пор примерно и начался закат "золотого периклова полувека": на смену довольству, радостям и жажде созидания стали приходить тревоги, печали и козни, подтачивающие потихоньку, но неумолимо благоденствие Афин, покой каждого дема и дома.
Еще и военных неудач не было, еще ни мор, ни голод не маячили жуткими призраками у ворот города, а предчувствие беды все глубже укоренялось в сознании чуть ли не каждого, внося повсюду разлад и смятение. Так иногда в знойный солнечный день начинают вдруг чувствовать люди смутное раздражение, беспокойство, что-то гнетет их, перестает радовать ясное солнце, дают они волю слабостям своим, не понимая, что с ними творится, а это они чуют грозу задолго до первых раскатов грома...
Коснулся разлад и семьи Перикла. Сперва возроптали повзрослевшие сыновья от первого брака: обделил, дескать, отец их наследством, он, мол, и раньше-то скупился содержать их так, как того требует положение первого человека Афин, а с рождением Перикла-младшего и вовсе задумал их обездолить...
Чуть было до суда не дошло, но образумились все же сыновья.
Куда опасней был иной семейный разлад: охлаждение чувств Перикла к Аспасии, которое началось, похоже, как раз во время победоносного похода афинян против своенравного Самоса*.
Олимпиец сам тогда возглавил эту экспедицию и разрешил следовать с собой Аспасии, которая по старой памяти прихватила несколько лучших гетер для духовной и телесной услады командования афинского войска, желая тем самым внести свой вклад в будущую победу. Тогда-то, ходили слухи, и заметила она с удивлением и горечью, как жадно поглядывает ее супруг на этих молодых "кобылок Афродиты"...
После победы над Самосом Аспасии предстояло выиграть другую войну - с... возлюбленным своим: она решила во что бы то ни стало убедить Перикла, что нет на свете женщины лучше, чем его жена.
Хоть и был Сократ уязвлен той безнадежностью, которой наделила его последняя встреча наедине с Аспасией, однако не мог он не восхититься ею, когда от Фидия узнал, какой способ избрала она в своей тайной войне с Олимпийцем. Философ вслух признал, что нет на земле жены более достойной восторга и преклонения, чем Аспасия. Он повторял это с тех пор многим.
Вот что решила она: пусть супруг согрешит, пусть убедится, что вовсе не слаще чужой виноград, пусть вернется с покаянием, из которого возродится его интерес и страсть к ней.
Аспасия немедля нашла Фидия, в мастерскую которого часто хаживал Перикл, чтобы полюбоваться новыми творениями его резца, и упросила мастера почаще показывать стратегу самых лучших натурщиц и с их помощью наглядно объяснять ему все прелести обнаженного женского тела...