Кебет искренне вздохнул:
- Жаль!.. Я думал, ты все сумеешь!..
В глазах и улыбке Сократа лукавства стало еще больше.
- А знаешь, Кебет, мне много раз снился один и тот же сон. Верней, снилось-то разное, но слова во сне всегда одинаковые слышал: "Сократ, твори и трудись на поприще Муз!" Раньше я считал, что этот призыв и совет внушает мне продолжать мое дело - заниматься философией, ибо она и есть высочайшее из искусств. А после суда, за время отсрочки моей кончины, всякое передумал.. Взбрело мне даже в голову, будто навязчивое сновидение приказывало мне заняться каким-нибудь обычным искусством: музыкой или стихоплетством... Но не вышло ничего из этого, не могло выйти! А я ведь, знаешь, и на лире даже пробовал научиться играть - здесь вот, в темнице!.. Учиться, я считаю, никогда не зазорно, только вот не всему выучиться можно. Вот мой друг Софокл картавил всю жизнь, потому и не вышло из него великого актера, зато получился величайший трагик... Мой разум тоже картав, на сцену поэзии с ним выходить зазорно. Но на сцене жизни, быть может, комик из меня получился неплохой!..
Легкомысленный при всей своей тяге к мудрости Кебет рассмеялся, а его тщедушный и бледный друг Симмий, въедливый и тоже словоохотливый, упрекнул Сократа:
- Как же ты можешь с такой легкостью принимать близкую разлуку с нами,!
Узник хлопнул себя по крепким ляжкам.
- Неужто и тут мне надлежит оправдываться, как на том говенном суде?!.
- Не стоит оправдываться, но и строить из себя комика тоже не надо... - не унимался зануда Симмий.
- Клянусь псом, это занятно! Я все-таки попробую оправдаться перед вами куда более успешно, чем перед судьями, ведь надо же как-то скоротать время до заката. Рассаживайтесь, друзья, приятно проведем остаток... дня!..
Сократ чуть было не сказал "остаток жизни", но решил не омрачать этими словами и без того взвинченных своих гостей. А те, как дети, обрадовались возможности расслабиться, на время забыть о страшном, неотвратимом, стали рассаживаться кто где: и на край сократова ложа, и на скамеечку, и прямо на пол.
"Дорогие мои, - думал Сократ, глядя на них, - чем же и как же мне занимать вас до вечера?.. Тяжелый у меня сегодня день: предстоит до заката развлекать последних гостей... Пенять мне на них никак нельзя - по зову сердца пришли, им тоже нелегко, а мне-то каково распинаться перед ними, когда хочется лечь, отвернуться к стене и закрыть глаза!.. Ох, Апполон, покровитель мой, ты ведь понимаешь, что нельзя мне, никак нельзя стать в тягость для них! Не хочу, чтоб даже тенью в их мыслях мелькнуло: скорей бы!.. Не хочу! А потому и буду играть, словно в театре Диониса, если надо и на котурны встану, и маску напялю!.."
Узник обвел взглядом друзей и сказал им, обнажив в простоватой улыбке редкие, желтые, но на удивление целые зубы:
- Как могу я с легкостью принимать разлуку? Попробую ответить. Но, клянусь псом, и у меня будут вопросы!..
Вот так живо всегда он начинал беседу, когда они собирались у него во дворе на скамеечке под старой смоковницей.
- Значит, Симмий и, как я понимаю, Кебет (они ведь всегда неразлучны!) упрекают меня, будто я с легкостью расстаюсь... Но вся штука в том, что я с вами вовсе и не расстаюсь!.. Ну чего вы уставились на меня, как на пифию Дельфийского храма? Не понимаете?.. Ничего, чуть позже все поймете!.. А пока идемте дальше, друзья мои. Упрек Симмия можно истолковать расширительно: грешно, мол, мне с такой вот легкостью прощаться с жизнью. Вот от этого обвинения я и попробую обелить себя...
- Эта легкость мнимая? - спросил въедливый Симмий.
Узник замотал плешивой головой.
- Вовсе нет!.. Знайте и помните, что сегодня у меня нет оснований для недовольства, напротив, я полон радостной надежды, что, хоть я и умру, но меня ждет некое будущее, которое может оказаться куда приятней настоящего. Эта мысль и бодрит меня, как хороший глоток хиосского...
- Так поделись, Сократ, этими глотками! - не унимался неугомонный невеличка Симмий. - Придай бодрости и нам. Или ты намерен унести свои мысли с собою?
- Ведь мы всегда всем делились! Так у нас заведено, - поддержал друга дородный Кебет.
Сократ обвел взглядом своих последних гостей. "Впрочем, - подумал он, - последним гостем будет отравитель..." От выпученных глаз его не укрылось, что оживление его друзей во многом натужно: они через силу принимают навязанную им игру, надеясь однако не меньше его хоть немного забыться в ней. Вон Аполлодор, недавно пылавший румянцем от неловкого и тягостного безмолвия, теперь бледен так, что проступила голубоватая жилка на его виске. В разговоре он участия не принимает - это выше его сил. Но быть слушателем для него все же легче, чем самому лихорадочно подбирать слова, все равно бессильные передать глубину его горя... Да и остальные с тайной надеждой ждут начала беседы, зная, что вновь, при всем смятении своем, не раз придут в восторг от глубины его мысли и остроумия.
"Поддержи друзей своих! - шептал узнику его незримый советчик. - Любой ценой ободри их!"
"О Зевс Всемогущий, дай мне силы оправдать их надежды!" - безмолвно взмолился Сократ. А вслух произнес:
- И верно: у нас заведено делиться всем. Только зря вы, друзья, не захватили с собой амфору доброго вина: я бы вам - глоток мысли своей, вы бы мне - глоток винца! Вот и поделились бы!.. Ну чего ты, дружище Критон, глазами меня сверлишь? Чего хмуришься? Что сказать хочешь, старина?
- Одно скажу, Сократ, - ответил благообразный Критон, старясь произносить слова твердо, без дрожи в голосе, - нельзя тебе сегодня вина оно горячит. А прислужник твой тюремный просил меня еще раз тебе наказать: старайся разговаривать как можно меньше, ведь оживленный разговор тоже горячит, а всего, что горячит, сегодня следует избегать - оно мешает действию яда. Тюремщик рассказывал мне: те, кто это правило не соблюдает, пьют отраву дважды и даже трижды...
- Мне-то что за забота! - не дослушал его Сократ. - Захочу - и введу их в расходы!..
Седовласый Критон покачал головой:
- Всю жизнь ты неслух!..
- Тюремщик Никанор мой должник, - ничуть не сбавляя оживления, заявил Сократ, - я ему больной зуб заговорил. Так небось он не поленится стереть мне лишний раз цикуту!.. Ну да хватит об этом. Сейчас я вам, мои друзья и судьи, хочу объяснить, почему для философа вполне естественно быть перед смертью веселым и бодрым. Ведь те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним - умиранием и смертью.