- Я сама, - говорит мать.
- Как это - сама, когда вы еще больны. Ну-ка, Маруся, проводи меня на кухню.
Маруся молча идет впереди, а на кухне говорит:
- Чего вам? Вот наш примус. Ну?
Не успев ничего обдумать, Саша хватает девчонку за плечо:
- Ты что, ослепла? Оглохла? Нет, не вывертывайся! Мать больная, а ты...
- Не ваше дело! - вырываясь, говорит Маруся.
- Мое! - отвечает Саша. - Я за вашу семью отвечаю, и за тебя, глупую, тоже в ответе. Если молоко у матери пропадет, что тогда?
- Так ее, валяйте, сестрица! - говорит пожилая женщина, выходя из комнаты при кухне. - Совсем от рук отбилась! Удержу нет, что ни день - то скандал, матери глаза выела - срамит!
- А что же ей в ножки, что ли, матери, кланяться, спасибо говорить? тут же подхватывает другая женщина очень высокая, могучего сложения, в цветастой косынке. -Ей свою жизнь скоро устраивать надо, матери об ней бы позаботиться, а она, смотри, хвост распустила! Ей бабушкой быть, а она пожалуйста! Совесть иметь надо!
- У тебя совести много, - ответила пожилая, - дочь на мать натравляешь. Это какой же может быть позор от ребенка? Ты в уме ли? Что ж, теперь бабам не рожать, что ли, если мужиков мало? Ты за себя, Степановна, не бойсь, на тебя никто не польстится, не боись никого не опозоришь. Степановна молча хлопает дверью, и на кухне остаются трое - Саша, Маруся и та, пожилая.
- Откуда у тебя такое понятие, что ребенок - это позор? - обращается Саша к угрюмой девочке.
- Незаконный, - говорит Маруся, - у него в метрике вместо отца черточка.
- Черточка? А вместо сестры - что? Клякса? Да ты не только глупая, ты жестокая.
И, разжигая примус, наливая в кастрюлю воду, Саша выкладывает все, что накипело на душе. Что едва открыв глаза и начав дышать, человек не может быть вне закона, что только пошлость могла выдумать это слово - незаконный, незаконнорожденный, что с вора, когда отсидит, и с того клеймо снимают, а эта девчонка ставит клеймо на брате, который и глаз-то еще толком не открыл, - надо же придумать! Незаконный!
Она еще не раз сюда придет. Но нынче, уходя, у самых дверей, она оборачивается и говорит:
- Изволь принести братишку в консультацию. Послезавтра, в три. Чтоб мать не ходила, ей еще нельзя. Ясно? Если молоко у матери перегорит, я с тебя взыщу, так и знай.
Сказав все это, Саша спускается с лестницы и долго еще идет хмурая, злая. Ей кажется, что и снег под ногами потемнел, и небо темное. И правда: уже сумерки. А ей еще надо зайти в одну семью, так, для спокойствия: там веселая сероглазая девочка Зинка. Ей десять месяцев, а она уже ходит и говорит. У нее славная, веселая мама, добрая, веселая бабушка. И отец, который стесняется быть нежным. Но когда смотрит на девочку, не может сдержать улыбку.
Нет, это напоследок, а сейчас она побывает у Тони Григорьевой. С Тоней она познакомилась давно и знает всю ее короткую историю. Тоня любила человека, но замуж за него идти не хотела.
***
- Я ему говорю, - рассказывала она Саше, - и учили тебя, и специальность есть, как ни говори, токарь шестого разряда, а живешь неприкаянный. Будни, праздник - тебе все равно. Даже костюма себе справить не можешь, ходишь как нищий. А все водка. На что ж мне такой? Прошло время, и вот он мне звонит: спасибо, наладила ты мою жизнь, говорит, теперь не пью, справил себе костюм и буду тебя ждать, и буду стремиться. И, правда, стремился. И поженились мы. И сразу война. Приехал на побывку, как взяли Варшаву, и опять на фронт. И не вернулся больше. Не вернулся, убили...
А малышу уже три года. Сейчас он болен. Тоня растила его одна, больше замуж не вышла. Мальчик рос у Саши на глазах, на ее памяти и пошел, и сказал первое слово. Он любит Сашу, не боится ее белого халата. И сейчас, когда у него воспаление легких, Саша поставит ему банки.
Тоня на работе. С малышом соседская бабушка. Саша приоткрывает дверь. Юра лежит в кровати, на одеяле игрушки, которые положила мать. Старая потрепанная книжка, матерчатый заяц, песочный совок и ведерко. Когда Саша приходит, Юра не говорит "здравствуйте", он только улыбается, застенчива и радостно. На нем белая рубашонка, шейка открыта.
- Сорока воровка кашку варила, - лукаво говорит Саша, вынимая банки из чемодана, - этому дала. Так! Есть! Одна банка поставлена! Порядок! - Этому дала! Вторая банка поставлена! А этому не дала! - Третья банка поставлена
Она быстро прикрывает Юрину спину одеялом.
- Тетя Саша, больно, сними!
Ты воду не носил? Ты кашу не варил?
- Сними!
- Нет, ты скажи: ты воду не носил? Ты кашу не варил? Полетели, полетели, на головушку сели! Каждый взрослый полон лукавства, это нехорошо! Но что же поделаешь? - думает Саша, убирая банки в чемодан.
- А когда ты опять придешь? - спрашивает Юра.
- Скоро, - отвечает Саша и щекочет его за ухом.
В коридоре темно, никто ее не провожает. Вон там, в углу, велосипед. Не наткнуться бы, обойти.
И вдруг дверь одной из комнат распахивается, широкий, светлый луч освещает Саше дорогу. Из света выходит человек - высокий, широкоплечий.
- Сестра, - говорит он ласково и решительно, и Саша замечает, что глаза у него светло-карие, почти янтарные, - я давно искал случая с вами поговорить. Я врач-хирург. Королев Дмитрий Иванович. Я ищу сестру. Нет, нет, не отказывайтесь, Александра Константиновна. Я был уже у вас в консультации. Мне нужна медсестра, такая, как вы... Вот так... Давайте поговорим!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Длинный коридор, по обе стороны - палаты, палаты. Сашин пост - третий, в конце коридора. На столе - стекло, лампа под зеленым абажуром. Сегодня день не операционный, можно чуть вздохнуть, оглядеться. И тем, кого вчера оперировали, сегодня немножко легче. Пришла в себя двухлетняя Оля. Она задумчиво смотрит на снежники за окном и говорит:
- Мухи...
Галя Павлова (операция на сердце) полусидит, опершись спиной на высоко взбитые подушки. От носа идут, как тонкие усы, коричневые резиновые трубочки с кислородом.
- Не пускайте Ваню, - говорит она, прерывисто дыша, - не пускайте... не хочу, чтоб видел меня такой... Вот маму - да... маму пустите.
Рядом с Сашиным столиком сидит четырнадцатилетний паренек Толя. Посмотришь на него и видишь: ресницы и веснушки! Ресниц и веснушек такое количество, что хвати, ао бы на пятерых. Саше сидеть некогда, она все время около вольных, но он ждет терпеливо. На коленях у него книга и он читает. Но стоит Саше хоть на секунду подойти к своему столу - за лекарством или за шприцем, как он немедленно вступает в разговор:
- А если мне во врачи податься, как вы считаете?
- Очень хорошее дело, Толя. Я тоже скоро подамся: пойду и мединститут. А ты кончи семь классов - и в медтехникум.
- Там одни девки! - отвечает он Саше вдогонку, а когда она возвращается, говорит:
- Я очень доктора Королева уважаю. Я считаю: если ты врач, так будь, как Дмитрий Иванович. А вы как считаете?
- Я с тобой согласна.
- А вот таких, как сестра Прохорова, я бы в больницу вообще не пускал. В ней одна злобность и больше ничего нет. А с больными злобно нельзя. Как вы считаете?
Саша считает совершенно так же, но отвечать Толе она не хочет и, нахмурясь, идет к плитке кипятить инструменты.
Толя приехал сюда из глухого сибирского городка. До операции он пробыл в больнице полтора месяца. Полтора месяца, а он не хотел быть здесь ни одного дня! "Если не заберешь меня отсюда, я тебе не сын, а ты мне не отец!" - писал он домой. А потом привык. У него был синий порок. Синие щеки, синие губы. "Синий мальчишка", - говорили про него. Сначала он слонялся без дела, потом стал помогать Саше: давал больным напиться, менял воду в грелке, поправлял подушку, сползшее одеяло.
- Скучно тебе, - сказала Саша однажды. - Вот я принесла тебе книгу, читай. "Детство" Горького.
- Не буду.
- Ты читал?
- Не читал, а все знаю: "положительные черты деда Каширина, отрицательные черты деда Каширина". Это мы проходили в шестом классе.
- Вот что, - сказала Саша. - Давай биться об заклад: прочитай, и тебе понравится. А не понравится - проиграла. Тогда требуй чего хочешь, хоть голову руби.