Кэссиди содрогнулся, и в глубине сознания возник образ бутылки как гнусного фантастического существа, которое манит Дорис, берет в плен, наслаждается, выпивая из ее тела сладкий жизненный сок и вливая в нее мерзость. Он видел в алкоголе нечто ядовитое, целиком ненавистное и совсем беззащитную в его хватке Дорис.
Потом в голове у него затуманилось, взгляд стал невидящим, он медленно встал из–за стола и минуту просто стоял, абсолютно не зная, что собирается сделать. Но когда шагнул к спальне, в походке была непреклонность, когда вошел, решимость окрепла. Он шел к Дорис, стоявшей лицом к окну с запрокинутой головой и поднесенной к губам бутылкой.
Кэссиди вцепился в бутылку, стиснул, поднял высоко над головой, а потом изо всех сил швырнул об пол. Она грохнула, взорвалась, осколки стекла вместе с виски разлетелись серебристо–янтарными брызгами.
Стояла тишина. Он смотрел на Дорис, она – на битое стекло на полу. Тишина длилась почти минуту.
Наконец она посмотрела на Кэссиди и проговорила:
– Не пойму, зачем ты это сделал.
– Чтобы тебе помочь.
– Почему тебе хочется мне помочь?
Он подошел к окну, уставился на потоки дождя:
– Не знаю. Пытаюсь сообразить.
И услышал, как она сказала:
– Ты мне не можешь помочь. Ничего не сможешь сделать.
Дождь хлестал в окно, сверкал и клубился, стекая по стене дома на другой стороне переулка. Кэссиди хотел что–то сказать, но особых идей не нашлось. Он смутно гадал, не на целый ли день зарядил дождь.
И услышал, как Дорис твердит:
– Ничего сделать не сможешь. Совсем ничего.
Кэссиди смотрел в окно, в просвет между домами напротив через переулок. Просвет тянулся до Док–стрит и дальше, ему было видно почерневшее от дождя небо над рекой. И он услышал, как Дорис рассказывает:
– Три года. Я пью три года. В Небраске у меня были муж и дети. У нас была маленькая ферма. Несколько акров. Мне не нравилась ферма. Я всем сердцем любила мужа, но ферму ненавидела. Не могла спать по ночам, много читала и много курила в постели. Он говорил, курить в постели опасно.
Кэссиди очень медленно повернулся, увидев, что она сейчас одна, наедине с собой, разговаривает вслух сама с собой.
– Может, я делала это нарочно, – говорила она. – Не знаю. Если бы только Бог с небес мне сказал, что я не нарочно это делала… – Она поднесла к губам пальцы, словно пыталась зажать себе рот, остановить вылетающие слова, но губы продолжали двигаться. – Не знаю, нарочно ли я это делала. Не знаю. Знаю только, как сильно я ненавидела ферму. Я никогда не жила на ферме. Не могла привыкнуть. И в ту ночь я курила в постели, а потом заснула. А когда очнулась, меня нес на руках мужчина. Я увидела много людей. Я увидела дом в огне. Я смотрела, искала детей и мужа и не видела их. Как я могла их увидеть, если они были в доме? Видела только горящий дом. – Тут глаза ее закрылись, и он знал, она вновь это видит. – Все были очень ко мне добры. Родные и все друзья. Но это не помогало. Делалось только хуже. Однажды ночью я перерезала себе вены. В другой раз пыталась выпрыгнуть из окна больницы. А после этого вышло так, что мне дали выпить. В первый раз я почувствовала вкус спиртного. У него был хороший вкус. От него все горело внутри. Горело.
Она села на край кровати, глядя в пол.
Кэссиди начал расхаживать взад–вперед, сложив за спиной руки, стискивая и крутя пальцы, думая обо всем этом. Обо всех жертвах алкогольной зависимости. О том, до чего они допиваются и по какой причине.
Потом посмотрел на Дорис. И все мысли вылетели у него из головы. Он видел чистоту, доброту, нежное очарование Дорис, мягкую, кроткую невинность Дорис, вместе с тем источавшей какое–то могучее сияние добродетели. Он чувствовал ту же боль, как при виде искалеченного ребенка. И мгновенно преисполнился огромным желанием помочь Дорис.
Но не знал, что делать. Не знал, с чего начать. Смотрел, как она сидит на краю постели, безжизненно опустив на колени маленькие белые руки, с поникшими плечами, словно заплутавший в лабиринте ребенок.
Он произнес ее имя, она подняла голову, взглянула на него. В глазах была жалобная мольба. Он за долю секунды сообразил, что она вымаливает другую бутылку, но тут же отогнал эту мысль, не желая поддаваться. Боясь уступить ей. Он быстро пробормотал:
– Тебе это не нужно.
И вдруг понял, что ей нужно, что он сам давно искал и нашел наконец в мягко сияющей чистоте ее присутствия. Шагнул к ней с нежной улыбкой. Взял за руку. В этом прикосновении не было ничего физического. Поднес руку к губам, поцеловал кончики пальцев, и это было как легкий вздох. Она смотрела на него с каким–то пассивным ожиданием, а когда он ее обнял, глаза Дорис стали медленно открываться от изумления.