Автомобили всегда осложняли Кэссиди жизнь. В иные моменты он испытывал искушение долбануть какого–нибудь паразита, помяв одно–другое крыло. Единственным приятным местом на Брод–стрит ранним утром оставался перекресток с бульваром Рузвельта, где оживленное движение прекращалось.
Кэссиди миновал бульвар, провел автобус через «зеленую улицу» светофоров, повернул на Йорк–роуд, пересек городскую границу. Теперь ехать было легко. Он пустил автобус на сорока, и тот гладко катился по широкому белому бетонному хайвею по направлению к Дженкинтауну. Сквозь шум мотора слышалась болтовня пожилых леди, смешки, восклицания, а время от времени нытье детей.
Сзади донесся гудок, Кэссиди взял чуть–чуть правее. Услышав еще гудок, глянул в зеркало заднего обзора и увидел, как вывернулся автомобиль, обгоняя автобус слева. Машина проехала, но Кэссиди задержал взгляд в зеркале, потому что отчасти там был виден Хейни, а в руке у него была фляжка. Он увидел, как Хейни отвинтил пробку, поднял фляжку, сделал длинный глоток.
Он слегка повернул голову и сказал:
– Спрячь фляжку.
– Выпивать запрещается?
Кэссиди ждал, когда Хейни уберет фляжку.
– Не вижу никаких табличек, – объявил Хейни.
– Убери эту чертову фляжку, или я остановлю автобус.
– Ладно, Джим. Никаких возражений.
Хейни сунул фляжку во внутренний карман пиджака. Автобус добрался до вершины холма и начал спускаться вниз по извилистой, бегущей меж ярко–зелеными склонами дороге. Солнце окрашивало асфальт в белый, а поля в желтовато–зеленый цвет. Ведущая вниз дорога была гладкой и хорошо огороженной. Сделав очередной поворот, автобус продолжал путь по ровному хайвею.
– Джим, мы вполне можем поговорить.
– Я сказал, не сейчас. Не здесь.
– Это важно. Я целую ночь не спал, думал об этом.
– Чего тебе надо, Хейни? Какого черта ты хочешь?
– По–моему, мы с тобой можем друг другу помочь.
– Слушай, – сказал Кэссиди, – ты мне только одним можешь помочь. Не забивай мне уши.
В зеркале заднего обзора можно было увидеть жирное, розовое от массажа лицо Хейни. Он потел, воротничок рубашки промок. Во рту торчала незажженная сигара, которую он жевал.
– Ну, все в твоих руках, – продолжал Хейни. – Можешь уладить так или иначе.
– Что уладить?
– Ситуацию.
– Нет никакой ситуации, – сказал Кэссиди. – Нет вопроса. По крайней мере, с моей стороны.
– Ошибаешься. Ты даже не представляешь, как ошибаешься. Я тебе говорю, ты вляпался в кучу неприятностей.
Это просто разговор, не имеющий никакого значения, сказал себе Кэссиди. Но опасения охватили его, не отступали, и он услыхал свой собственный вопрос:
– Каких неприятностей?
– Самых что ни на есть паршивых, – заявил Хейни. – Когда женщина начинает тебя ненавидеть. Когда у нее на тебя настоящий зуб. Вот я сижу в одной комнате с Милдред. Она сидит на кровати. Разговаривает вслух, как будто одна в комнате и рассуждает сама с собой. Начинает по–всякому тебя обзывать…
– Это не важно, – оборвал его Кэссиди и ухмыльнулся. – Я выслушал от нее все прозвища, какие есть в словаре.
– Ты не слышал того, что я слышал, – возразил Хейни серьезным, почти торжественным тоном. – Говорю тебе, Джим, она серьезно намерена испортить тебе жизнь. По–настоящему испортить.
Кэссиди все еще ухмылялся, отбрасывая опасения. Это удалось, и он беззаботно полюбопытствовал:
– Что она замышляет?
– Не знаю. Она своих планов не разглашает. Но очень много говорит о тебе и о той маленькой костлявой девчушке Дорис.
С лица Кэссиди пропала ухмылка.
– О Дорис? – Руки стиснули руль. – Я одно знаю наверняка. Милдред лучше дважды подумать, прежде чем попробовать обидеть Дорис.
– Милдред не из тех, кто думает дважды. Это дикая, злобная…
– Нечего мне рассказывать, – оборвал его Кэссиди. – Знаю, что она собой представляет.
– Знаешь? А может, и нет. Может, я ее знаю получше тебя. – Хейни вытащил изо рта сигару, отвел ее в сторону и осмотрел. – Милдред бьет сильно. Это настоящий кулачный боец. Может много вреда причинить.